С. Семенов - Мир приключений, 1928 № 05

Мой товарищ по очистке улиц, работавший со мной больше тридцати месяцев, был Леон Аккарон. Когда-то он был выдающимся юристом, имел ученую степень и был человеком влиятельным и богатым. Но он сделал мошенничество, обманул доверие и, наконец, стал обыкновенным босоногим каторжником, как и я, работающим в грязи негритянского города. Он говорил мне о такой отважной вещи, такой отважной, мосье, что она даже вне вашего понятия: его планом было бегство. Даже пять лет каторги не помрачили ум Аккарона, не придавили его тщеславной веры во всемогущество его разума, веры, которая обычно бывает у умных людей. Он доверился мне.

С тех пор прошло семнадцать лет, но я все еще вижу его лицо, когда оно склонялось ко мне. Продолжительный голод обтянул кожу лица на длинном остром носу и на скулах и сделал ее желто-коричневой. Он был некрасив, но в глазах его, даже еще и в этой обители смерти по ту сторону реки, все еще сверкал огонь.

Вы не были заключенным в Кайенне и поэтому не поймете. Дайте мне вам объяснить. Французская Гвиана, как раз к востоку отсюда, занимает большую область. В ее пределах много тысяч квадратных лиг [1] Прим. переводч.: лига — три географические мили. густых неисследованных джунглей. Там есть города, реки, саванны, там есть и три маленьких знаменитых островка — недалеко от материка, — это «Les lies de Saint». Если перевести на тюремный язык, мосье, это — «Острова Прощания»: Чортов остров для изменников, Св. Иосифа и llе Royale. Надо всей этой колонией навис ужас. Город Кайенна, дающий название всему краю, и речной порт Сен-Лоран находятся в местности, которая могла бы быть богата. Но они превращены в ад, в котором только одни тюрьмы. В мое время в Гвиане было приблизительно двадцать пять тысяч осужденных. Большая часть были белокожие, французы. Были и чернокожие, и арабы из африканских колоний. За ними наблюдала пригоршня чиновников. Но дисциплина была великолепная, и очень немногие убегали. Почему? Объяснение простое. Взгляните!

Лебрен вытянул вперед руку.

— Джунгли, — эта ужасная, непроходимая стена. Она со всех сторон окружает тюрьму. Беглец же должен уходить туда босой, без запасов, не зная дороги, зная только, что к западу находятся голландские колонии. Аккарон предлагал быть вожаком в этом живом мраке джунглей. Я же должен был по его предложению завербовать еще двух человек. Аккарон назвал заключенных в одной камере со мной: Аббемона, растриженного священника, и бретонского крестьянина Бриера. Вопреки долгим годам голодовки, — каждый заключенный в Кайенне смертельно голоден каждый час своей жизни, мосье, — и священник, и крестьянин не потеряли своей физической силы. Лихорадка, солнце и горы не могли размягчить их крепких мускулов. Это были люди необыкновенно высокого роста: Аббемон шести футов, Бриер еще выше.

Прошло немного времени, когда я поделился нашим планом с Бриером. Бриер был сослан в Кайенну на пожизненную каторгу. В дни голода он задушил своего новорожденного ребенка. Это был его восьмой ребенок. Он говорил, что убил своего малютку потому, что любил его и не мог вынести, что он будет жить только для того, чтобы умереть с голоду.

Камера в Сен-Лоране — страшное место. Девятнадцать других преступников помещались со мной в покрывшемся плесенью ящике в пятнадцать квадратных футов и с таким низким потолком, что самый низкорослый из нас мог упираться в него ладонями. Двенадцать узких брезентовых полок на деревянных столбах по четыре одна над другой. Часть заключенных спала на них, остальные — на сырой грязи пола. Не допускалось никаких покрывал, даже когда человек замерзал в припадке малярии. В крошечное, решетчатое окошечко виднелось ночное небо.

Трудно было найти минуту, когда все в камере спали. Шпионам в Кайенне платят маленькими порциями пищи. За это люди в Кайенне продадут родную мать.

Но мой час настал. Все в камере лежали тихо, как мертвые. Я дотронулся до Бриера. Я лежал на земле как раз под его койкой. Когда он проснулся, он не произнес ни звука. Я приложил губы к его уху и сообщил ему весь план. Бриер слабо улыбнулся, потом кивнул головой: «Хорошо, если вы хотите», — сказал он. Это было все. Но ведь я знал, что в тюрьме у нас стало легендой, что Бриер не произнес за все время и дюжины слов.

На лице Бриера все же было удивление. Он удивлялся мне, удивлялся, что я, маленький воришка, нашел где-то в своей печали место для того гордого, что называлось надеждой. И он тоже готов был рисковать для этого своей жизнью.

На следующий день, у сточной канавы, Аккарон поручил мне завербовать еще одного заключенного, у которого есть деньги. Это был Альфонс Галлай.

Я знал Галлая. Все в Кайенне знали его. Но я не знал, как к нему подойти. Хотя он и был обыкновенный каторжник, но исполнял обязанности личного секретаря тюремного смотрителя Сен-Лорана. Все мы слышали про его сонеты. Он был уже четыре года в Сен-Лоране и каждую ночь писал сонет новой даме. Галлай был высок и необыкновенно красив. Всем было хорошо известно, что ему разрешалось иметь деньги.

Но как подойти к такому человеку? Как заставить его рисковать своей жизнью ради ужасов джунглей? Но завербовал его для нас большой священник Аббемон. Я долго не знал этого. Как-то раз ночью, в глубине джунглей, Галлай рассказал мне.

Мы лежали, прислонившись друг к другу, возле упавшего дерева. В это время наша грубая одежда была сорвана с нас терновыми ветвями на нашем пути. Дождь безостановочно лил в густом, холодном мраке. Галлай говорил нежным и мягким голосом, точно обращался к даме. Я и теперь помню его слова:

— Пьер, — сказал он, — если вы будете жить, то будете жить из страха. Когда я умру, я умру потому, что боюсь. Страх, хотя мы и не допускаем этого, руководит всей нашей жизнью. Страх привел меня и сюда. Наш друг Аббемон научил меня, что значит это слово, как научил меня теперь смелости. В первый раз, когда я встретился с ним, он остановил меня в корридоре в Сен-Лоране и тут же сказал мне, что готовится побег и что я должен участвовать в нем, потому что у меня есть деньги. Я улыбнулся. Смешно было слышать такие слова от босоногого гиганта, имени которого я даже не знал. Но тут я почувствовал под сердцем острую боль, как укол. У Аббемона под рубахой был нож, и он уколол меня кончиком.

Шаги в корридоре спугнули его, а я постарался забыть эту встречу.

Как-то раз утром я не мог поднять головы. Я нашел длинный нож, запутавшийся в моих волосах и глубоко воткнувшийся в доски койки. Это Аббемон просунул в темноте руку между решеткой и приколол меня, как муху. Несколько дней спустя он проходил мимо окна конторы, где я сидел. Я встретился с ним взглядом и кивнул. В ответ он улыбнулся мне, и эта улыбка была так неожиданна и обаятельна, что я стал бояться только того, что не узнаю его ближе.