Александр Линевский - Всемирный следопыт, 1930 № 03

Лишь около полудня заметили мы какой-то бугорок под снегом близ берега, круто свернули, туда и, подъезжая, убедились, что это в самом деле долгожданная поварня Ичатка — но в каком виде! От четырех стен остались только две смежные, уцелевшая часть крыши лежала одним концом на земле. Поварни в безлесной тундре, понятно, всегда строятся маленькими, и то, что оставалось в наличности, годилось самое большее на довольно просторную конуру для одной собаки. Вдобавок остатки поварни были глубоко занесены девственно чистым снегом.

Ясно было, что о варке чая нечего и думать. Но в конуре этой можно было закурить, да и от ветра она все-таки несколько защищала. Поэтому мы вбили в сугроб приколы, которыми погоняют собак и тормозят нарты, и привязали к ним усталые упряжки. Затем разгребли снег с той стороны, где упавшая крыша образовала проход, и проползли внутрь поварни. Здесь мы стали полулежа вытряхивать набившийся за воротник и в рукава снег, протирать глаза и усы, доставать кремни и огнива, табак, продукты, — словом устраиваться по-домашнему.

Через несколько минут глаза привыкли к полумраку этого логовища — и с неописуемым изумлением мы увидели, что нас пятеро.

В дальнем, самом просторном углу, в нескольких шагах от нас сидела молодая женщина. Появление ее было так неожиданно, так непонятно в пустынной бухте, в руинах поварни, окруженной многокилометровыми пространствами девственно неприкосновенного снега, что наши суеверные каюры съежились и осторожно полезли ко мне и Расторгуеву за спины.

Молодая, лет восемнадцати, миловидная женщина была одета в обычный, довольно смешной для непривычного глаза, женский костюм оленных чукчей, своего рода меховую «комбинацию» — широкие шаровары до колен, наглухо соединенные с меховой же блузой, с единственным разрезом у горла. Мех берется двойной — и внутрь и наружу волосом, никакой юбки не полагается, и женщины, особенно старые толстые чукчанки, напоминают в этом костюме медвежонка.

Женщина сидела на корточках, и ее густые и длинные черные волосы, видимо, с детства не знавшие ни гребня, ни прически, причудливым кустом косматились на голове. Ни постели, ни хозяйственной утвари или посуды, ни следов провианта — лишь утоптанный снег и несколько полуобгорелых досок окружали неподвижную женскую фигуру.

Чукчанка с каменным спокойствием выдерживала хороший тон тундры, — она и бровью не повела при появлении словно с неба свалившихся четырех белых людей. Оправившись от первого изумления, товарищи мои раскурили трубки и стали обмениваться разными предположениями о неожиданном событии. Дым листовой махорки постепенно наполнил нашу конуру — и тогда молодая чукчанка, не выдержав искушения, подползла к нам на корточках.

Зиновий любезно сунул ей в рот мундштук своей трубки, чукчанка с наслаждением сделала несколько глубоких затяжек, а затем, выпростав из рукава внутрь одежды правую руку, извлекла из недр шаровар свою собственную пустую трубку. Широкие шаровары женской чукотской комбинации служат ее владелице как бы подвижным складом для самого разнообразного имущества, начиная с трубки и кончая куском сырого оленьего мяса. Чукчанки не рискуют этим что-нибудь запачкать, кроме своей и оленьей кожи — никакого белья они не носят. Запачкаться же самой чукчанке тем безразличнее, что все равно она никогда не моется. Ведь в тундре зимой нет воды, а чтобы растопить снег — надо израсходовать драгоценное топливо. До ближайших лесов надо ехать сотни километров, а на берегу не везде есть плавник и не всегда его добудешь из-под сугробов. Поэтому лишь самые отчаянные кокетки изредка умывают лицо материалом очень сподручным, но которого я не хочу называть, не зная степени брезгливости моих читателей.

После того, как мы набили чукчанке ее трубку и она покурила всласть, начались взаимные расспросы, и товарищи перевели мне ее историю — такую простую, обыденную тундровую историю.

Многооленная чукотская семья кочевала в горной тундре, перегоняя с пастбища на пастбище громадное стадо в тысячу приблизительно голов. Летом началась копытница, и от этой повальной болезни в несколько дней погибло все стадо до последнего оленя. Богатая семья стала нищей, заброшенная в глушь и пустыни безлесных хребтов. Не только разорение само по себе, но и явно проявившийся в нем гнев местных ботов так огорчил старшее поколение семьи, что и отец и мать зарезались, оставив девушку вдвоем с младшим братом.

Лишенные оленей, молодые чукчи вынуждены были бросить не только родную ярангу, но и почти все имущество, ставшее вдруг недвижимым. Они взяли лишь то, что девушке под силу было везти по горам, бесснежным в это время года, на маленькой нарточке: зимняя одежда, запас ремней, немного чаю и табаку, котелок, доска для добывания огня, — вот и все. Ружья у них вовсе не было: семья была чисто оленеводческая, не охотничья. Брат, вооруженный копьем и ножом, быстро шел впереди, собирая яйца, птенцов, грибы, улиток, выкапывая мышей и сусликов. Девушка медленно тащила по его следам нарточки, и у обозначенного кучкою камней привала ожидала, отдыхая, чтобы вместе закусить собранной братом добычей.

Так они прошли к северу километров сто или полтораста, стремясь к морю, надежному кормильцу сделавшихся оседлыми чукчей-оленеводов. Здесь молодые люди поселились в поварне Ичатка, значительную часть которой, однако, понемножку сожгли за недостатком изредка выбрасываемого морем плавника.

Из ремней брат сделал небольшую сеть и ловил ею рыбу, забрасывая сеть в море на длинном шесте с берега. Ловили линяющих и потому беспомощных уток, гусей, гаг. Делали из собственных волос силки на зайцев, горных сурков, белых куропаток. Били камнями и палками куликов, пеструшек и прочую мелочь. Разумеется, отнюдь не пренебрегали всякими «плодами моря», по выражению итальянцев, то-есть всевозможными морскими ракушками и всякою беспозвоночной тварью. Жили сытно и даже навялили на зиму запас рыбы и мяса. К тому же в начале зимы брату удалось заколоть копьем белого медведя. Медвежатины хватило надолго, а за шкуру выменяли у проезжих чукчей сеть для ловли нерп и немного чаю, табаку и сахару.

Однако за долгую зиму все было съедено, выпито и выкурено, а весна затягивалась, морозы и пурги не прекращались, массового прилета птиц все не было, нерпа не ловилась. Съев последнюю, добытую нерпу, брат и сестра голодали дня три, терпеливо пережидая неистовую пургу.

Наконец муки голода стали нестерпимы. Поэтому, несмотря на непрекращающийся северо-восточный шторм, брат положил на нарточку сеть и котелок, и с мужеством отчаяния отправился промышлять нерпу в белый туман воющей и слепящей глаза пурги.