Джеральд Даррелл - Птицы, звери и моя семья

Я набил рот остатками пшеничных зерен, вытер пальцы о траву и с полным ртом жадно спросил, о чем идет речь.

– Сейчас принесу, – сказал он, поднимаясь. – Очень интересный зверь. Я такого никогда раньше не видел.

Я с нетерпением ждал, пока он отошел к давильне и вернулся с побитой жестянкой, сверху прикрытой листьями.

– Вот, – сказал он. – Осторожней, запашок тот еще.

Я разобрал листья и заглянул внутрь. Он оказался прав: разило чесноком, как от крестьян в автобусе в рыночный день. На дне сидела среднего размера гладкокожая зеленовато-коричневая жаба с огромными янтарными глазами и ртом, растянутым в полубезумной ухмылке. Когда я вознамерился ее схватить, она спрятала голову между передними лапами, а выпученные глаза странным образом втянула внутрь, как это делают жабы, и издала резкий блеющий крик, словно крошечная овца. Я вынул ее из жестянки, и тут она бешено задергалась, обдав меня ужасной чесночной волной. Я заметил, что на задних ногах у нее черные роговые наросты, напоминающие острые плуги. Полный восторг. Я уже потратил много времени и энергии, безуспешно пытаясь поймать жабу-лопатонога. От всей души поблагодарив папу Деметриоса, я торжествующе принес ее домой и поместил в аквариум в своей спальне.

Дно аквариума я покрыл землей и песком, толщиной в два-три дюйма, и Август (так я его окрестил) тут же принялся строить себе дом. Забавно работая вывернутыми задними лапами, как лопатами, он быстро выкопал себе нору, из которой скоро виднелись только его выпученные глаза и ухмыляющийся рот.

Август, как вскоре выяснилось, был на редкость умным животным, а по мере того, как он становился все более ручным, проявлялись милейшие свойства его характера. Когда я входил в комнату, он вылезал из норы и предпринимал отчаянные усилия пробиться ко мне сквозь стекло. Когда я пересаживал его на пол, он отправлялся вскачь за мной, а стоило мне сесть, как он упрямо взбирался вверх по моей ноге и, устроившись у меня на коленях в самых неподобающих позах, балдел от тепла человеческого тела, ухмылялся и сглатывал. Я для себя открыл, что он любит ложиться на спину, чтобы я указательным пальцем нежно массировал ему животик. Отсюда пошло прозвище Пощекочи-мне-брюшко. А еще он выпевал себе еду. Когда я заносил над аквариумом большого извивающегося червя, у Августа начинались пароксизмы вожделения, глаза его совсем вылезали из орбит, он похрюкивал и поблеивал, как в тот день, когда я вытащил его из жестянки. Я бросал перед ним червя, и он энергично кивал, словно выражая таким образом благодарность, тут же засовывал один конец червя в рот, а остаток заталкивал туда пальцами. Когда у нас случались гости, Август Пощекочи-мне-брюшко с нашей помощью устраивал для них концерт, и все с серьезным видом сходились на том, что ни одна другая жаба не может похвастаться таким голосом и таким репертуаром.

Примерно в это время Ларри привел в наш дом Дональда и Макса. Макс был долговязым австрийцем с вьющимися светлыми волосами, такими же усиками, казавшимися элегантной бабочкой, присевшей на верхнюю губу, и пронзительно голубыми добрыми глазами. Англичанин Дональд, с другой стороны, был бледнолицый коротышка из тех, кто производит первое впечатление не только косноязычного, но и совершенно безликого человека.

Ларри познакомился с этой несуразной парой в городе и радушно пригласил их домой на парочку коктейлей. То, что они приехали уже сильно подогретые в два часа ночи, нас не особенно удивило, так как мы уже успели привыкнуть, ну или почти успели, к его знакомцам.

Мать из-за сильной простуды легла спать рано, другие тоже разбрелись по своим спальням, и только я еще бодрствовал. Дело в том, что я ждал возвращения Улисса: после своих ночных полетов он набрасывался на ужин из мяса и рубленой печени. Я читал в постели, когда до моего слуха донеслись неразборчивые голоса в оливковой роще. Сначала я решил, что это крестьяне так поздно возвращаются со свадьбы, и не обратил внимания. Но какофония становилась все ближе и ближе, к голосам добавились топот подошв и звяканье стекла, и я подумал, что это ночные гуляки едут по дороге в экипаже. Песня, которую они затянули, звучала как-то не по-гречески. Кто ж это такие? Я вылез из постели и высунулся в окно. Экипаж свернул с главной трассы на подъездную дорожку. Все было отчетливо видно, поскольку сидевшие сзади устроили прямо в экипаже маленький костерок. Меня это озадачило и заинтриговало, а огонек плясал среди деревьев и неуклонно приближался.

Тут с ночного неба бесшумно спустился Улисс, такой созревший одуванчик, и сел на мое голое плечо. Я его стряхнул и принес тарелку с едой, которую он принялся клевать и заглатывать, издавая горловые звуки и поглядывая в мою сторону своими сияющими глазами.

К тому времени экипаж медленно, но верно подъехал к нашему дому. Я снова выглянул в окно и был захвачен увиденным.

То, что я принял за костерок, оказалось двумя большущими серебряными канделябрами в руках у незнакомцев на заднем сиденье, а в них горели огромные белые свечи из тех, что зажигают в церкви Святого Спиридона. Мужчины громко и не в лад, но с большим воодушевлением пели «Деву гор», пытаясь по возможности разложить свои партии на голоса.

Наконец экипаж остановился перед ступеньками на веранду.

– «В семнадцать…» – выдохнул чисто британский баритон.

– «В семнадцать!» – пропел второй голос с заметным среднеевропейским акцентом.

– «…Он влюбился махом, – пел баритон, размахивая канделябром. – В глазах голубизна сверкала».

– «Голубизна сверкала», – подхватил тот, что с акцентом, вкладывая в простые слова похотливый подтекст, который он жаждал донести до слушателя.

– «А в двадцать пять, – продолжал баритон, – пошло все прахом…»

– «Пошло все прахом», – скорбно повторил второй.

– «И взгляд потух, все серым стало». – Баритон так отчаянно махнул своим канделябром, что свечи выстрелили ракетами и с шипением упали в траву.

Дверь в мою спальню распахнулась, и в комнату вошла Марго, вся в кружевах и марле.

– Что за шум?! – спросила она сиплым возмущенным шепотом. – Мать болеет, ты не в курсе?

Я объяснил, что я тут ни при чем, у нас появилась целая компания. Марго выглянула из окна и уставилась на экипаж, а сидящая там парочка меж тем затянула второй куплет.

– Послушайте, – обратилась она к ним приглушенным голосом. – Нельзя ли потише? Моя мать больна.

Повисло молчание, в экипаже встал во весь рост долговязый нескладный тип и, подняв над собой канделябр, с серьезным видом уставился на Марго.

– Мать безпокоить низя, – произнес замогильный голос с сильным акцентом.

– Эт точно, – согласился с ним некто, по выговору англичанин, скрытый от наших глаз верхом экипажа.