Владимир Борисов - Побег [СИ]

Давыдов, полоснув кобыле по шее, прекратил ее мучения и, отводя глаза от онемевшего Петра, старшего из Поповых, стянул с головы фуражку. Мы последовали его примеру, и лишь побелевший лицом старший урядник грохнулся на колени перед братом и что-то бессвязно мыча, пытался с искалеченного тела брата сбросить утыканное шипами бревно…

Упокой, Господи, душу безвременно погибшего Александра Владимировича Попова… Аминь»…

7.

Выпавший так рано снег сошел на следующий день, но ежеутренние заморозки говорили сами за себя: осень прошла, того гляди, грянет и зима. Зима…

Несколько суток подряд метель завывала голодной сукой-волчицей, швыряя в слюдяные оконца пригоршни жесткого колючего снега. Гридин во двор почти не выходил, разве что прихватить охапку дров из поленницы, запасливо заготовленной казаками, да за соленой рыбиной или медом… Все эти дни Савва проводил в постели: лежал, с тоской глядя в низкий потолок, слушал завывания ветра да треск промороженных дров в печке, разговаривал сам с собой, философствуя ни о чем, читал записки подъесаула Хлыстова и отчаянно тосковал…

Когда пурга закончилась и на дом обрушилась полная, звенящая тишина, Савелий как бы даже и расстроился: настолько органично вписывались тоскливые завывания ветра в мирные домашние звуки. А вот утихла метель, и скит ровно осиротел: тишина давила на зэка во стократ сильнее пьяных криков барака и высокомерного громкого мата накуренных вертухаев…

Тщательно упаковавшись в теплый бешмет и сапоги, в лагерную свою шапчонку, с винтовкой на плече Гридин вышел во двор. Глаза резануло: казалось яркое, огромное солнце одновременно отражалось в каждой снежинке… А снежинок этих тысячи, сотни тысяч! Плетень почти полностью замело, и теперь вокруг дома, возвышались неправдоподобно-красивые, сияющие барханы… Снег поскрипывал под ногами, но было не холодно: полное безветрие и солнце… И тишина… Казалось — всеобщий, вселенский мир воцарился над скитом, засыпанным снегом, словно некто всесильный и всемогущий распростер свои длани и никто, совершенно никто не посмеет не то что нарушить этот дрожащий от солнца и тишины мир, а даже и помыслить об этом было бы страшным кощунством…

Отбросав от калитки толику снега (лишь бы протиснуться), Савва приторочил к своим сапогам найденные на чердаке странные, короткие и необычайно широкие лыжи, подбитые желтоватым мехом. Несмотря на внешнюю неказистость этих «снегоступов», по глубокому снегу шлось в них довольно ходко, даже и без палок…

Тишина в тайге довольно обманчива и только на первый взгляд кажется полной: вот треснул с сухим ружейным звуком промороженный березовый ствол, вот захлопали где-то вдали, за молодым ельничком спугнутые кем-то неуклюжие куропатки, а вот заскрипел предательски снег, зашуршала сухой пробкой сосновая кора — сохатый прет через тайгу… Куда прет, зачем, кто знает?

Гридин прижался спиной к торчащему из снега валуну, кварцевому обломку в два человеческих роста, снял шапку и, подставив вспотевшую, исходящую бледным паром голову под лучи солнца, бездумно прикрыл глаза, отдыхая, впитывая всем своим существом покой и свободу…

Солнце пробивалось сквозь опущенные веки розовым, и Савелию хотелось верить, что теперь уж точно вся его оставшаяся жизнь пройдет в точно такой же розовой, покойной тишине…

Зэка встрепенулся, широко зевнул и, растопырив руки, оторвался от валуна: решил пройтись туда, к ельничку за куропаткой, как вдруг откуда-то со стороны тайги раздался одиночный, тоскующий волчий вой, к которому вскоре присоединился еще один, потом еще и еще… И вот уже вся волчья стая казалось, зашлась воем, страшным, голодным и с каждой минутой все более и более громким.

— Суки! Суки! Суки… — в исступлении зашелся Гридин и, схватив ружье, выстрелил дважды в синее, неправдоподобно синее, глубокое небо…

…Он бежал в сторону спасительного скита, бежал, загнанно оглядываясь, глотая обжигающий горло воздух вперемежку с горькой, тягучей слюной, отчетливо соображая, что против целой стаи голодного зверья, здесь, в лесу, даже и с карабином ему не совладать…

— Суки! — задыхаясь, прохрипел Савва, обессилено вваливаясь в дворик скита. — Суки. — обиженно повторил он в голос, непослушными пальцами запирая калитку на заиндевелую щеколду. — Такой день…

Со стороны леса сначала выскочил огромный лось, очевидно, вспугнутый волчьей стаей, который мчался, ища спасения, в сторону дома. Темные, высоко подпрыгивающие из-за глубокого снега силуэты волков уже показались у края леса. Их было много. Перестроившись на бегу в цепочку, стая начала огибать обнесенный плетнем скит. Плотный пар при каждом выдохе зверья, вырывался белыми облачками из ощеренных пастей. Волки как-то вдруг, уж очень дружно оборвали свой вой, но от этого приближающаяся стая показалось Гридину еще более страшной… Лось метался вдоль забора.

С каким-то странным, несколько даже радостным воодушевлением, словно после доброго стакана неразбавленного спирта, он забежал в дом, схватил в охапку все винтовки и, засыпав в карманы по горсти тускло звякнувших патронов (благо цинковая коробка с ними стояла тут же, под скамейкой), выскочил во двор. Не раздумывая, словно повинуясь своему инстинкту, быть может, не менее древнему, чем у волков, Савелий, приставив лестницу, забрался на крышу стоящего во дворе схорона, в котором кроме пары пересушенных, пересоленных щук да капелюхи меда ничего уже не осталось… Отбросив сапогом лестницу, зэка усмехнулся, ожидая появления хищников во дворе:

— Ничего, ничего, падлы! Идите, идите, а то что-то я вас заждался. Мать вашу! Ну, где же вы!? — уже ничего не соображая, словно в горячечном жару кричал Гридин, пристраиваясь на скользкой, заснеженной покатой крыше.

Громкий треск ломающихся кольев плетня заставил Савелия резко повернуться. Крупный лось с роскошными рогами на гордо поднятой голове, грудью проломив плетень, ворвался во двор скита, глубоко пропоров при этом заостренными кольями и прутьями брюхо возле паха. Сделав несколько беспорядочных кругов по заснеженному двору, смертельно раненое животное упало возле крыльца и, несколько раз дернув мощными длинными ногами, затихло. От осклизлых сизо-красных кишок, вывалившихся на снег, пахнуло горячей кровью и свежим навозом…

Волки, почуяв свежую кровь, уже более не опасаясь, ринулись в широкий пролом.

До этого случая Гридин видел волков только в детстве, в зоопарке, но там, в тесных грязных вольерах, они напоминали скорее беспородных дворняг, линялых и худосочных. Эти же, взросшие на воле, на свежеубиенной добыче, были не в пример крупнее и выше в холках. Первым прорвался во двор крупный темно-серый кобель и, не обращая внимания на сидящего на крыше «скворечника» человека с ружьем, рванулся к сохатому, проглатывая на бегу пропитанный кровью снег. Выстрел и громкий визг вожака стаи слились в нечто страшное, рвущее на части душу и уши возбужденного зэка. А тот, уже более не обращая внимания на недобитого волка, стрелял и стрелял во все прибывающих хищников. Он и сам уже, похоже, превратился в хищника, злого и беспощадного, троекратно подстегнутого собственным животным страхом. Это была не охота. Это была бойня. Выстрелы, пороховой едкий дым, отборный радостный мат торжествующего каторжанина и взвизгивания только раненых волков, переплетаясь, превратились в дикую, первобытную какофонию торжества человека над зверем.