Гордон Джайлс - На суше и на море 1962

— Попробую-ка я вашей ушицы! — Павел палил полную кружку, достал из мешка хлеб.

Налил себе кружку и Снетков. Есть ему не хотелось — боялся обидеть радушных хозяев.

То, что матрос ласково называл «ушицей», оказалось крепко посоленной и наперченной похлебкой из морских птиц — топорка и селезня баклана. Их моряки подстрелили при выходе из бухты и ловко выловили черпаком.

Федька разбудил геодезиста, все это время похрапывавшего на койке, накрывшись видавшей виды грязной, прожженной искрами костров штормовкой. Тот живо, по-солдатски, вскочил, провел ладонями по лицу, сгоняя сон, пригладил черные, всклокоченные волосы.

— Похлебочка? — спросил он, вставая с койки. — Это хорошо и даже отлично!

Катер качнуло, кастрюля поехала по столу, Федька вовремя ухватил ее.

— Ого, покачивает!.. Чуть я без ужина не остался! — геодезист поставил кастрюлю на колени и попросил ложку.

Необыкновенно быстро расправился он с «ушицей» и половиной буханки черного хлеба, которую дал ему матрос. Потом долго, старательно обгладывал косточки, с трудом отдирая от них крепкими зубами жесткое лиловатое мясо морской дичи.

— Ну, молодец! — восхищенно сказал Федька, когда геодезист покончил с едой и вытер руки грязным носовым платком. — Видать, отощал в сопках-то!

— Отощать не отощал, а покушал с удовольствием, — признался геодезист. — По чести сказать, до чертиков надоела пригорелая пшенная каша!

Федька вытер тряпкой стол и ушел, прихватив пустую кастрюлю. Снетков с интересом присматривался к геодезисту.

Загорелое лицо молодого человека казалось еще темнее от многодневной щетины. Пестрая ковбойка клочьями висела на его плечах, на торчащих лопатках. Думая о чем-то, щурясь от папиросного дыма, он машинально растягивал пальцами дыры, сквозь которые были видны сиреневая майка и смуглое тело.

— От лямок рюкзака, — пробормотал он, поймав взгляд корреспондента. — Прямо горит материя! — Смущенно улыбнулся.

Получаса не прошло, как Снетков все знал о нем.

Восемь дней провел этот молодой, нескладно высокий парень в полном одиночестве на склонах Вилючинского вулкана. «Небольшая рекогносцировочка!» — коротко сказал он, не вдаваясь в подробности. Восемь ночей спал у костра в крохотной палатке. Высоко в горах она за ночь покрывалась таким плотным налетом инея, так задубевала, что по утрам трудно было сложить ее. Восемь дней блуждал он по лесам, продирался сквозь заросли кедрового стланика, карабкался по скалам. Трудно было подобраться к главной вершине — сбивали ложные конусы…

Оружие? Никакого оружия у него не было. Лишний груз, да и зачем оно? Медведи сейчас не опасны — сытые. Видел ли медведей? Ну, как же! А вот сколько — не помнит. Штук десять, может двенадцать. Чего их считать?

Тут Павел, тоже слушавший его, фыркнул, покрутил головой. Геодезист удивленно взглянул на него.

— Вот когда шел обратно, малость сбился с дороги. Хотел выйти к бухте Сарана, да не угадал. Пришлось спускаться к океану, идти берегом на Вилючинскую. А берегом идти нелегко: много «непропусков» — океан вплотную подходит к скалам. Хочешь не хочешь — лезь на них!.. Переходил вброд реку у самого устья. Снаряжение тяжелое, вода по шею. Стало было в океан сносить. Ничего, все в общем было хорошо!..

«Ничего, все было хорошо! — повторил про себя Снетков. — Что это — привычка? Сила бездумной молодости? Мужественная верность долгу?.. Наверное, всего понемножку!» — думал он, и рука сама тянулась к карману за записной книжкой. Этот парень, видно, из таких!..

— Может, я не понял чего, — послышался вкрадчивый голос Павла, — но, сделай милость, скажи мне, по доброй воле скитался ты восемь ден в сопках или заставляют вас?

— Что значит заставляют? Это ж моя работа! Получил задание — иди, выполняй!

— Н-да… И по душе тебе такая работенка?

— Очень даже по душе! Ни на какую другую не променяю!

— Понятно!.. Есть, конечно, такие отчаянные, вот, к примеру, геологи эти. Видал я их: идут замученные, грязные, оборванные. Неужто такое кому по душе? Не то ты говоришь, друг! Условия, видно, подходящие! И получаете вы прилично — побольше нашего брата, рабочего. И ни тебе начальства, ни тебе надзора! Хочешь — полеживай целый день в палатке, кушай кашу, консервы!

Геодезист громко, от души расхохотался.

— Ну и чудило ты, братец!.. Полеживай, говоришь, в палатке и консервы кушай?

Смех его начисто смыл то колючее и недоброе, что прозвучало в притворно простодушных словах Павла. Невольно усмехнулся и Снетков. Велика сила смеха — порою сильнее всякого слова.

Но что это?..

Геодезист сидел на койке, словно вслушиваясь во что-то, и смеха уже не было в его глазах. Насторожился, вытянул шею и Павел.

Что-то случилось. Но что именно — пока еще до сознания не дошло…

Первое впечатление было таким, что внезапно наступила тишина — неожиданная, тревожная.

Нет, какая же тишина? По-прежнему слышны и скрип, и треск, и скрежет. Плещет растекающаяся по палубе вода. По-прежнему глухие удары волн сотрясают катер… И все-таки в хаосе звуков не было главного — того, что до этой минуты было таким же обязательным и таким же почти неприметным, как свое дыхание, как биение сердца, — не было слышно стука двигателя. Привычный, успокаивающий звук, наполнявший катер ритмической дрожью, внезапно оборвался.

Все молчали. И ждали, ждали — вот сейчас снова послышится стук двигателя, снова будет ощутимо легкое дрожание переборок…

На палубе, над головами сидевших в каюте, протопали тяжелые шаги.

— Ну, чего там у них? — недовольно хмурясь, проговорил Павел.

— Бывает, — спокойно сказал геодезист. — Так ты, чудило, думаешь, что жизнь у нас легкая, вольготная? — спросил он, возвращаясь к прерванному разговору.

— Что мне до вашей жизни! — сердито ответил Павел.

Снетков приподнялся с рундука, посмотрел в иллюминатор. Ничего не видно — мутная темень. Порою она становилась скользящей, летучей, когда иллюминатор захлестывала волна.

Катер сильно мотало, клало с бока на бок, с носа на корму, подкидывало вверх, бросало вниз. И Снетков с колючим холодком в сердце подумал: «Остановился двигатель, выключилась механическая сила, тянувшая судно в нужном направлении. Теперь катер стал игрушкой волн, они могут поступить с ним по своей прихоти: унести в океан, разбить о прибрежные скалы…»

Дверь наверху распахнулась. По трапу загремели шаги. В каюту вошли три человека: радист, матрос Федька и черноволосый, с круглым монгольским лицом механик — его Снетков видел впервые.

Со всех стекала вода — видно, крепко приласкала их волна, пока они добирались из машинного отделения сюда, в каюту.

Кисть правой руки механика была залита кровью. Пятна свежей крови виднелись на его зеленой брезентовой куртке, на брюках, заправленных в сапоги. Лицо его было землисто-бледным. Пытаясь улыбнуться дрожащими губами, он подул на руку, с которой капала кровь.