Гордон Джайлс - На суше и на море 1962

Мы разглядываем текст первой телеграммы, которую послал из Барде Нансен, сообщая о том, что он вернулся после трехлетних скитаний в безвестности и «ожидает скорого возвращения «Фрама».

Нансен вспоминал о том, как, высадившись на пристани, никем не узнанный, он пришел на телеграф, положил на конторку солидную пачку (несколько десятков) телеграмм и сказал, что некоторые телеграммы ему бы хотелось отправить возможно скорее. Почтмейстер пытливо поглядел сначала на на него, потом на пачку, спокойно взял ее, но как только-взгляд упал на подпись под телеграммой, лежавшей сверху, выражение его лица изменилось. Он сердечно приветствовал Нансена и поздравил его со счастливым возвращением домой.

Разглядывая эту первую телеграмму, я вдруг вспоминаю о том, что основатель компартии Адам Ялмар Эгеде-Ниссен как раз в эти годы был почтмейстером в Варде.

— Так это твой отец первый в Норвегии поздравил Нансена с победой?

Но Адам смотрит на часы и говорит, что мы слишком долго ходим по «Фраму» и нас уже давно ждет Анна-Лиса Урбие.

Отец ее был губернатором Финмаркена, как раз тогда, когда там подвизался Адам Ялмар Ниссен, который был не только почтмейстером. Он организовал в местной маленькой типографии по просьбе русских товарищей печатание большевистских листовок и нелегальных брошюр, которые затем переправлялись на рыбацких суденышках в Россию.

Царское правительство заявило протест против существования подобной типографии.

И, воспользовавшись тем, что Ниссен уехал на сессию стортинга, губернатор Урбие закрыл и опечатал типографию. Тогда жена Ниссена, мать Адама, посадила своих малюток в детскую колясочку и во главе большой группы рабочих, рыбаков отправилась к типографии, требуя от губернатора спять печати.

Урбие пришлось уступить.

— Это была, наверное, первая революционная демонстрация, в которой ты принимал участие?

— Нет, меня там не могло быть, — серьезно отвечает Адам. — Герд была в этой колясочке, а я родился позже, когда отца повысили в должности — назначили почтмейстером в Ставангер. Там меня мать действительно возила на какие-то демонстрации.

Пути губернатора Урбие и почтмейстера Ниссена еще раз перекрестились в Москве, куда Урбие прибыл первым полномочным послом Норвегии в Советском Союзе, а Ниссен делегатом на конгресс Коминтерна.

И вот теперь дочь губернатора и посла Урбие, Анна-Лиса, коммунистка, узница гитлеровских концлагерей, написавшая проникновенную книгу воспоминаний о женском лагере в Равенсбрюке, назначила нам встречу в старинном кабачке-ресторане художников и артистов «Блом». Он известен и тем, что вот уже скоро сто лет, как там ежегодно присуждается наиболее частому завсегдатаю «Большой Рыцарский Крест Ордена Красного Носа». Нарисованные лучшими художниками шуточные гербы этих «рыцарей», среди которых я видел имена Бьернстьерне Бьернсона, Генрика Ибсена, Эдварда Грига и других, украшают стены «Блома».

Монахини направились в дом «Кон-Тики», а мы пошли разыскивать машину Адама среди большого, все прибывающего стада автомобилей, сверкающих на солнце лаком всех расцветок.

— Ничего, не унывай, с «Кон-Тики» ты еще успеешь познакомиться.

Но, прощаясь с «Фрамом», я и не унывал, потому что мы условились встретиться с участником похода и хранителем музея «Кон-Тики» Кнутом Хаугландом.

Жил человек по имени Кнут. Он родился в местечке Рьюкан в тысяча девятьсот семнадцатом году, когда Рьюканский водопад, низвергающийся с высоты двухсот сорока пяти метров, еще не был запрятан в трубы и по праву назывался дымящимся. Кнут был сын… — так начинались древние саги, но нам сейчас неважно, чей он был сын, отложим в сторону начало старинных саг. Человек этот жив. И мы сидим за столом у пего в кабинете. А за стеной кабинета огромные бальзовые бревна плота, увенчанные парусом, на котором штурман художник Эрик Хессельберг изобразил бородатое лицо древнего бога перуанцев, чучела морских чудищ, рыб и прочие экзотические экспонаты музея «Кон-Тики», директор которого мой собеседник Кнут Хаугланд.

— Тур Хейердал написал хорошую книгу, — говорит Кнут, — и сделал пас всех героями. Я никогда не был жуиром, по теперь из-за пего получаю любовные письма от девиц в возрасте до двадцати лет со всего мира. Из Америки… и даже из России. Впрочем, из России не любовные. Вот, — Хаугланд открывает ящик стола и роется в нем, отыскивая письмо, — от паренька с Камчатки. Он колхозник, не специалист в этнографии, но пишет: «Я полностью согласен с Хейердалом и прошу взять меня с собой в следующую экспедицию». Наверное, точно так же норвежские мальчишки просят включить их в ваши космические полеты.

Моего собеседника, которому немногим за сорок, голубоглазого, со светлыми с рыжинкой волосами, невысокого, сухопарого, никак не назовешь киногероем, но я уже видел три кинофильма, посвященные его невероятным приключениям — «Битва за тяжелую воду», «Кон-Тики». А кадры последней картины — «В кольце», — еще не совсем законченной, мне на днях показывал бывший чемпион по метанию копья, талантливый норвежский писатель и кинорежиссер — Арне Скоуэн, известный и советскому зрителю по фильму «Девять жизней».

— Знаете, три фирмы мне предлагали поставить картину об этом эпизоде моей жизни, но я решительно отказывался. Хотел начисто забыть про войну, про стрельбу, про кровь. Я не желаю быть персонажем американизированных боевиков. Но под конец Скоуэн как бы подслушал некоторые мои мысли. И я подумал: «Молодежь должна знать, что мы прошли, что передумали, что пережили, чтобы никогда не повторилось безумие войны… Если бы вы знали так, как узнал я, сколько любви, заботы, переживаний, сколько страданий вложено в то, чтобы появилось на свет крошечное розовое тельце новорожденного. Но вот маленькая свинцовая капля — и все это прах».

Однажды я вылез из вентиляционной трубы, чтобы проинструктировать двух товарищей, как обращаться с рацией, — вам ведь известно, что я со своей радиостанцией скрывался в центральном родильном доме Осло! У двери я чуть не столкнулся с человеком, который, увидев меня, отпрянул и быстро пошел прочь. Уходя, он то и дело оглядывался. Это меня насторожило. Вечером я вернулся поздно. И опять чуть не столкнулся с тем же человеком, который словно дежурил у двери. Все стало, ясно — меня выследили. Я зашел к главному врачу, который приютил меня, и сказал:

— Нужно бежать отсюда. Шпик дежурит у дверей.

Доктор подвел меня к окну и в щелочку показал: «Этот?»

По тротуару взад и вперед ходил тот человек, с которым я дважды чуть не столкнулся.

— Он.

Тогда врач засмеялся, хлопнул меня по плечу и сказал.