Валерий Сафонов - Военные приключения. Выпуск 7

Все верно, плен не для Камбура. Узнают ли когда в эскадрилье, как погиб их лучший летчик? Та девушка из Ставрополья узнает? А больше… Больше у командира в Союзе родных и любимых никого не было. Разве только что детский дом. Сирот, как правило, в Афганистан не посылали — видимо, именно тот случай, что если кто попадет в плен, его связывали бы с Родиной не только чувства, но и родная кровь.

Дима знал это, по все равно добился отправки в Афган и, может, своей смертью доказывал, что хватит бояться и остерегаться друг друга. Что не от наличия отца и матери у человека развито чувство любви к Родине и ответственности — перед присягой.

Хотя, конечно же, нет, наверняка не об этом думает человек, решившись на смерть. Он в небо посмотрел перед прыжком, их Цыпленок. Он любил летать, в этом была его жизнь, и прощался с жизнью и высотой…

Прапорщик вспоминал и вспоминал командира, потому что думать о себе, поставить себя на его место не хватало смелости. Наверное, потому что чувствовал: он бы так все равно не смог. Он, как и Димка, второй раз в Афгане и прекрасно понимал, что его могут убить. Но быть убитым и погибнуть, пойти на смерть самому — какая же это большая разница…

Куда вели, сколько, о чем еще думалось — Рокотов не видел и не помнил. Очнулся, когда они вышли еще к одному кишлаку. Даже нет, это был не кишлак, в кишлаках обычно полно детей. Цыпленок всегда поднимал машину повыше, если внизу были дети: чтобы не испугать. И за больными, отравившимися в детдоме, первым вызвался лететь. Сироты — они в любой стране сироты. И наверняка командир себя вспомнил, слушая сообщение комэска. И дал понять, что готов лететь в горы, тем самым сняв напряжение с остальных: полк уже получил приказ на вылет в Союз, и встречи с семьями у вертолетчиков исчислялись какими–то десятками часов.

Да, а это не кишлак. Это скорее база «духов» — с часовыми, дотами, ограждением. И место очень удачное — десяток глинобитных домиков разместились практически под нависшими над склоном скалами. С воздуха точно ничего не рассмотришь, а вот дорога накатана, значит, машины подходят…

Их заметили, от самого большого дома — единственного, огороженного дувалом, навстречу бежал светловолосый, весь в лохмотьях, парень. Он был босой, давно не мытые волосы висели сосульками, в редкой бороде запутались какие–то травинки, — но это были светлые русские волосы, и Рокотов вгляделся в парня. Тот уже прыгал, размахивая руками, вокруг них, один из «аистов» сунул ему конфету. Дурачок, загораживаясь от всех спиной, сел тут же в пыль и зубами начал разрывать обертку.

Рокотова провели мимо него, остановили у большого дома. Дверь распахнулась, и двое «духов» выволокла под руки окровавленного парня. Он был одет в афганские шаровары, рубаху, но волосы — волосы тоже были русые, и нос курносый.

Сзади раздался крик: к пленному подбежал дурачок, хотел дотронуться до него, но охранники небрежно оттолкнули его и потащили пленника к небольшой, с решетками на окнах мазанке в центре базы.

«Тюрьма», — понял Рокотов, когда парня забросили внутрь и закрыли на замок дверь. Дурачок начал швыряться камешками и пылью в спины уходящих под навес охранников, те уже серьезно погрозили ему кулаком, и сумасшедший отбежал, спрятался за стены тюрьмы и тоже погрозил кулаком.

— Иди, — подтолкнул Рокотова переводчик, и прапорщик невольно отметил про себя: выходит, он знает не только слово «вставай».

Его ввели в просторную, теплую комнату. У окна за низким столиком наливал себе из заварного чайничка кофе гладко выбритый, коротко подстриженный афганец лет пятидесяти. Не глядя на пошедших, отпил несколько глотков кофе, шумно, удовлетворенно передохнул. От аромата кофе слюну сглотнул не только прапорщик, но и согнувшийся в полупоклоне переводчик.

Наконец главарь посмотрел в их сторону. Переводчик, еще раз поклонившись, о чем–то быстро–быстро заговорил. Хозяин дома изредка кивал, потом жестом руки остановил рассказчика и выслал его из комнаты.

— Здравствуй. Значит, ты летчик? — по–русски, почти без акцента спросил главарь.

Рокотов неопределенно пожал плечами: он так и не решился, кем прикидываться.

— На дари или пушту говоришь? У нас многие за девять ваших лет изучили ваш язык, а вы почему–то не хотели… Сотрудничать с нами будешь?

Прапорщик опешил: это что, делается вот так, сразу? Словно мимоходом? Он ожидал угроз, пыток, он… он готов к ним!

— Откажешься — будем пытать, — словно прочел его мысли хозяин. — Ты знаешь, ваши войска почти все ушли за Саланг, и никто здесь теперь вас искать не будет. Скажу, что я специально перекупал пленных шурави, чтобы в обмен на вас продиктовать определенные условия Кабулу. К сожалению, не успел, я все же не верил, что вы уйдете. Но теперь и беречь мне вас нет смысла. Могу расстрелять сегодня, могу посадить на десять–пятнадцать лет в яму, могу… — Главарь встал, подошел к окну. — Витюню Дурачка видел?

Рокотов кивнул, хотя главарь не посмотрел в его сторону. Стало стыдно: «Уже киваю. Господи, уже киваю».

— Витюня тоже ничего не хотел. Сейчас тоже ничего не хочет, кроме конфет. Нет, я не прав, — остановил себя хозяин. — Он раньше очень хотел умереть. Даже на меня бросался, думал, что застрелю. Но я не дал ему умереть. Пусть живет, да?

В самый последний момент удержал себя Рокотов, чтобы опять не кивнуть. «Контроль, контроль, не расслабляться!» — приказал себе.

Главарь выжидательно посмотрел на пленника, сел опять за столик. Взял из вазы яблоко, надкусил.

— У меня нет ни времени, ни желания с тобой заниматься. Мои карты раскрыты. Я слушаю твой ответ.

«Нет, нет, нет», — подготавливал себя внутри Рокотов, но, не зная почему, произнес:

— Я бы хотел подумать. Можно подумать?

Главарь усмехнулся, и прапорщик понял, что в этом доме условий не ставят. Но хозяин неожиданно согласился:

— Хорошо, у тебя будет немного времени.

Он поднял руку, в комнате неизвестно откуда появились два моджахеда. Они подтолкнули Рокотова к двери, по не той, в которую он вошел, а выходящей на веранду.

Во внутреннем дворике было затишно от ветра и тепло от солнца, и прапорщик подумал, что перед окончательным отказом у пего будет несколько минут отдыха. Единственное, о чем можно молить хоть бога, хоть дьявола, — это чтобы не сделали Володей Дурачком. Только не это. Что угодно — только не это.

Он направился к освещенной солнцем стене, но его вдруг повалили, начали связывать тело веревкой. Прапорщик попытался сопротивляться, но спину придавили коленом и успокоившийся вроде бы огонь от нагаек полыхнул с новой силой. Потом его, уже безропотного, протащили по двору, начали подвешивать к похожей па колодезный журавль балке. Он никогда, даже в кино, не видел дыбу, а здесь понял, что это она. Привязав пленника на стреле, «духи» подняли его в воздух, переместили к той самой освещенной стене, о которой оп мечтал, и там стали опускать над небольшим загончиком.