Норман Льюис - Вулканы над нами

— Вот и славно. Ты меня радуешь. Но это только первое, для чего я сюда приехал. Второе — можно ли попасть на прием к президенту?

Насчет твоей финка? Кажется, ближайшие дни президент будет занят.

— Нет, финка тут ни при чем. Я составил докладную записку и хочу, чтобы президент ее прочитал.

— Она у тебя с собой? Покажи мне.

Я раскрыл портфель и достал довольно объемистую папку с бумагами. Кранц взял ее в руки с большой осторожностью. У него был такой вид, как будто в глаз ему попала крохотная мушка и мешает сосредоточиться. Проглядев с подчеркнутым вниманием первую страницу, он сжал губы и несколько раз покивал головой.

— Ты не оставишь мне свою папку на два-три часа? Она тебе не нужна?

Теперь он походил на директора театра, которому начинающий автор принес пьесу. Я не выдержал и рассмеялся.

Кранц чуточку обиделся, но в этот момент принесли виски, и атмосфера разрядилась. Он взял в руки бутылку с уже знакомым мне горцем в шотландской юбочке на этикетке, понюхал пробку и с фальшивым негодованием потряс головой.

— Ah, ces gens! Все же это лучше того, что они выдают за «Бурбон».

Мы чокнулись, и Кранц любовно похлопал меня по плечу.

— Ну как ты жил в Палине?

— В Гвадалупе, — поправил я, чувствуя, что мои последние надежды улетучиваются.

— Ну, разумеется. Я почему-то всегда путаю ее с Палином. Конечно, Гвадалупа. Преотличное место. Повторяю тебе, ты счастливец.

Здесь, например, просто нет житья. Что такое Гватемала-Сити? Город, набитый отелями, в которых непрерывно происходят съезды промышленников. С тем же успехом можно поселиться в Буффало.

— Я думал, ты за это время стал уже военным министром. А как у тебя с гватемальским подданством?

Кранц взял со стола гладко отполированную бронзовую модель парусника, с минуту угрюмо разглядывал ее, потом обернулся ко мне.

— Знаешь, что они сделали со мной, Дэвид? Превратили меня в полицейского. — Он засопел, как ребенок, требующий, чтобы его утешили. — Я — старый вояка. Я люблю, чтобы пахло порохом. А что я теперь? Гестапо в единственном лице.

— Никто не виноват, что ты немец, — сказал я. — У вас твердо сложившаяся репутация.

— Всегда находятся сумасбродные мальчики в армии и в министерствах, которым кажется, что их обходят по службе. Тогда они затевают тайные заговоры. Потом выбалтывают свою тайну, хорошеньким девочкам, с которыми спят; участвовать в заговоре здесь считается очень шикарным. Что происходит дальше? Хорошенькая девочка знакомится с другим молодым человеком и хвастает ему тайной первого, потому что спать с заговорщиком считается тоже очень шикарным. — А потом мы отправляемся ночью к молодому сумасброду, вырываем его из объятий плачущей матери, уводим к себе, угощаем полубутылкой коньяку и пускаем ему пулю в затылок.

— Испытанные немецкие методы.

— Не воображай, что мы, немцы, любим этим заниматься. Я лично никогда не присутствую при казни, уверяю тебя. Терпеть не могу.

— И все же, за вычетом этих неприятных деталей, ты, кажется, живешь в свое удовольствие?

Кранц отрицательно покачал головой, его толстые щеки заколыхались.

— Нет, такая жизнь не по мне. Я люблю неожиданности, приключения. Ходить на официальные приемы, пить коктейли с американским вице-президентом, расстреливать по ночам рыдающих мальчишек, а потом служить молебны за упокой их души — все это не по мне.

Я здесь просто задыхаюсь. По натуре я кочевник. — Кранц рыгнул и потер рукой начавшее обозначаться брюшко. — Я лев, упрятанный в клетку.

— В таком случае, может быть, ты поддержишь меня. После того, конечно, как прочтешь мой доклад.

— Конечно, я тебя поддержу, можешь не сомневаться. Но мы с тобой, Дэвид, в разном положении. Ты как-никак устроенный в жизни человек. Временно ты был выбит из колеи, не спорю, но скоро тебе отдадут твою финка.

В газетах уже сообщалось о сроках возврата.

А тогда все образуется. Тебе еще не поздно жениться; ты народишь троих или четверых детей; отправишь их в Старую Англию, чтобы они получили там настоящее образование. Я же всего этого лишен. Я человек без родины, и бродяжничество у меня в крови. Но мне будет приятно узнать, что ты в тихой гавани.

— Боюсь, что этого не предвидится. Тихой гавани, во всяком случае. И я не такой олух, чтобы поверить, будто они отдадут мне мою финка раньше, чем выжмут из меня все, что им потребуется…

Я замолчал, потому что Кранц больше не слушал меня. Шорох в соседней комнате становился все отчетливее, и наконец послышалось женское покашливание, мелодичное, но настойчивое. Я понял, что мне нужно уйти, и поднялся.

— Так скоро, Дэвид? Ты ведь и минуты не посидел. Давай условимся, когда ты придешь.

— Мой доклад, — напомнил я. — Ты обещал посмотреть его.

— Разумеется, как же иначе. Слушай, у меня идея. Ты вечером свободен? Да? Отлично.

Давай пойдем куда-нибудь, немного развлечемся и кстати потолкуем. А я пока что прочитаю твой доклад. Значит, до вечера. Часам к десяти тебя устроит?

— Вполне. Я заеду за тобой.

— Отлично. Мы поищем какое-нибудь тихое местечко. Может быть, немного музыки?.. А? — Он замялся. — Ты не возражаешь, если я приглашу одну даму?

— Нисколько.

— Если ты захочешь тоже прийти с дамой, будет очень мило.

— У меня сейчас нет дамы, — сказал я.

Дама Кранца оказалась ослепительной большеглазой мулаткой из Ливингстона. Ливингстон — город на Атлантическом побережье, где живет большинство гватемальских негров. Она была обернута в кусок золотой парчи — наряд певички из негритянского джаза — и ритмично покачивалась под тихий перезвон своих побрякушек, словно танцуя все время с невидимым партнером. Английскому языку в Ливингстоне учатся по кинофильмам, и Анета называла и Кранца и меня «бэби». Мы сели в такси и поехали в «Эль Галлито». Когда Анета на минутку отошла, Кранц, оглядевшись, не слышит ли его кто, сказал мне хриплым шепотом:

— У нее примесь негритянской крови.

На его лице отразилось что-то похожее на волнение, и он добавил:

— Бедняжке сильно не повезло.

Бедняжка вернулась к нам вся в золотистом сиянии. Она держалась так, словно шла во главе процессии. Когда кто-нибудь оборачивался, чтобы посмотреть на нее, Анета отвечала сияющей улыбкой. Я стал разглядывать ее внимательно. У нее были такие огромные глаза, что для всего остального на лице почти не оставалось места. В ушах были серьги из слоновой кости величиной с запястье. Я часто замечал, что авантюристы, вроде Кранца, ищут женщин экзотических до самой крайности; так плантаторы на Юге, избалованные пряной едой, прибегают ко все более и более жгучим соусам.

Анета была лично знакома со всеми кельнерами; оркестрантов же звала просто по имени.

Каждого она награждала сияющей улыбкой.