Норман Льюис - Вулканы над нами

Мигель поднялся по ступеням и, распахнув дверь, вошел в ратушу. Первые ряды чиламов, перестроившись цепочкой последовали за ним.

В несколько секунд индейцы заполнили ратушу. Их белые рубахи замелькали во всех окнах. Они выходили на веранду и молча, с опущенными руками, озирали площадь; потом уходили, и другие занимали их место. Я отчетливо рисовал себе, как они скапливаются у входа в арсенал. Часовые, конечно, давно уже бежали, захватив с собой ключи, и сейчас чиламы, повозившись немного с замками, примутся все враз, искусно, методично, разбирать каменную кладку.

Вдруг ратуша стала пустеть. Чиламы выходили непрерывной чередой, сразу через все три выхода, и присоединялись к стоявшей на пласа толпе. Я с удивлением заметил, что они возвращаются с пустыми руками. Я начал было строить различные предположения, почему им не удалось проникнуть в арсенал, как вдруг мне бросились в глаза шестеро маленьких, согнутых людей, стоявших на верхних ступенях лестницы. Так вот почему чиламы атаковали ратушу! Шестеро шаманов, которых легко было различить по их высоким шляпам, спустились по ступеням, и, когда они вошли в толпу и она приняла их в свое лоно, трепет волнения пронесся по всей пласа вплоть до окружающей ее каменной ограды. Мигеля среди вышедших из ратуши видно не было.

Еще минута, и толпа вновь пришла в движение, направляясь по Калье Барриос. По мере того как пласа освобождалась, чиламы, ожидавшие на Калье Альмас, стали двигаться вперед, следуя за передними. Снова я подумал о целесообразных и как бы согласованных миграциях некоторых видов насекомых, которые ученые трактуют как действия единого организма.

Толпа шла благонравно, как детский сад на прогулке, и в то же время сумрачно, как процессия, шествующая на аутодафе. Через полчаса на площади не осталось ни одного индейца. Расплющенные обломки тележки с прохладительными напитками — вот все, что осталось от схлынувшего потопа. Владелец тележки пропал бесследно.

Нелепый и трагический эпизод разыгрался на Калье Барриос. Как я после узнал, какой-то ладино, одурманенный марихуаной, выбежал из кантины «Бьюсь об заклад» и разрядил револьвер в приближавшихся чиламов.

Толпа приняла в себя пули, а потом прошла через стрелявшего. Больше никто не пытался задержать чиламов, и они проследовали по узким городским улицам предместья, а оттуда дальше — в горы.

Я услышал эти заключительные револьверные выстрелы, прогремевшие на Калье Барриос. Затем воцарилась тишина. Солнце еще стояло в небе, но день изнемогал и шел к концу. Я приказал солдатам вернуться в казармы, и они ушли недовольные, угрюмо пряча лица. Я спустился вниз и стал пересекать залитую солнцем пласа. Мне казалось, что с тех пор, как мы гуляли с Гретой по парку Аламеда, прошло много часов, быть может, много дней. Ход событий сбил ровное течение времени. Что-то вроде сентиментальной любознательности заставило меня войти в ратушу. Я встретил там нескольких служащих; у них был такой жалкий, измученный вид, как будто они не спали много ночей кряду. В коридорах стоял легкий сладковатый дух, какой бывает в помещениях, где держат травоядных животных. Чиламы сломали все, что препятствовало их продвижению: двери в запертых комнатах были сняты с петель; на месте богато изукрашенной мебели лежали обломки, какие море выбрасывает после кораблекрушения.

Только кабинет Мигеля остался в неприкосновенности. Группа служащих толпилась и шепталась у дверей. Я протолкался через них, распахнул двери и вошел. Мигель сидел за своим столом примерно в той же позе, в какой я увидел его здесь в первый раз. Он сидел ссутулившись в своем кресле, коричневолицый низкорослый Геркулес в черном костюме; его лоб и щеки лоснились от пота; взгляд, который он остановил на мне, был взглядом раненого животного. Он попытался подняться мне навстречу, но ноги его подкосились, и он рухнул в кресло; бутылка покатилась по столу и свалилась на пол. Он махнул рукой, чтобы я уходил; он не мог говорить, но глаза его выразили всю ненависть, какую он ко мне испытывал. Мне хотелось объяснить ему, что оба мы были всего лишь орудием в чужих руках, но между нами стояла стена.

В аэропорту царила суматоха; все регулярные рейсы на Гватемала-Сити были отменены, пока не закончится отправка туристов на специально зафрахтованных самолетах назад в Браунсвилл и Новый Орлеан. Мы двое и Гельмут с Лизой, приехавшие нас проводить, отошли в укромный уголок в зале ожидания, чтобы не стоять на дороге у Следопытов высшего класса и Обычных следопытов, которые взволнованно перебегали от одной груды добротных чемоданов к другой. Туристы перебрасывались шутками, заражая друг друга нервной веселостью. Они, видимо, немало гордились испытаниями, через которые им пришлось пройти, и напоминали школьников, которые, отправившись на пикник, пережили не очень страшное, но все же запоминающееся приключение и возвращаются домой умудренные жизненным опытом. Из доносившихся до нас отрывочных фраз можно было заключить, что им немного жаль покидать Центральную Америку, поразившую их вспышкой кровавого неистовства. Но больше всего они были поглощены дорожными заботами; обсуждали, каков будет перелет, опасались, что позабудут что-нибудь из багажа.

Следопыты высшего класса беспокоились, кроме того, как бы ненароком их не посадили на более дешевые самолеты, предназначенные для Обычных следопытов.

Гельмут и Лиза непритворно грустили, что мы уезжаем. Оба они были сердечные, быстро привязывающиеся люди. Гельмут преподнес Грете букет душистого горошка, который дарят при расставании, а мне — с небрежным видом, словно какой-нибудь не стоящий внимания пустяк, — вручил бесценный дар — глиняную ухмыляющуюся маску, подлинный Тараскан.

— Не вздумайте ехать с ней в Мексику, — сказал он. — Когда ее вывозили, таможенных чиновников не поставили об этом в известность.

Пока туристы с ненатурально веселым оживлением сновали вокруг, Гельмут рассказывал нам, как он провел вчерашний день.

— Вы сами понимаете, я скорее взошел бы на костер, чем стал бы участвовать в этих дурацких празднествах. Я решил, что не пойду даже на раскопки, того и гляди, напорешься там на какую-нибудь элиотовскую мерзость; лучше останусь дома и поработаю. Я перебирал бумаги, стараясь сосредоточиться; слуги тем временем убирали со стола; и вдруг слышу, что они говорят между собою по-чиламски; раньше этого никогда не случалось. Я прислушался и уловил, что речь идет о ящике, который сегодня должны вынести во время торжественного шествия. Я попытался выведать у них хоть что-нибудь окольным путем, разумеется: я не хотел признаваться, что понимаю по-чиламски.

Они, по обыкновению, отмалчивались. Через несколько минут в доме воцарилась мертвая тишина. Обычно они шумят вовсю, громыхают ведрами, стучат посудой, бьют тарелки. Я решил поглядеть, что там происходит, но их уже и след простыл. Значит, разговор о ящике шел всерьез, хотя откуда они могли все разузнать, совершенно не представляю. У Лизы на этот счет собственная оригинальная гипотеза. Самое интересное, что в обычный день ни один из них и носа не высунул бы из дома, не спросив у нас разрешения.