Иштван Декан - Пути-дороги

Возле Селявного бомбами, сброшенными нашей авиацией, подбиты два танка противника.

Учитывая сложившееся на местах положение, командиры родов войск не имеют возможности прибывать в штаб корпуса для ежедневных совещаний, — такими словами начальник штаба корпуса закончил совещание.

В полдень 6 августа мы узнали от начальника штаба корпуса, что наше положение стало еще более тяжелым, потому что командование армии подчинило артиллерийский дивизион на мехтяге 4-го корпуса 3-му корпусу.

Возле населенного пункта Сторожевое с группы островов русские саперы наводят мост. По мосту идет переправа. 7-й взвод 7-й батареи, находившийся там на огневых позициях, захвачен русскими.

У тригонометрического пункта с отметкой 80,6 также проводится форсирование.

Моральное состояние солдат 7-й армии таково, что они не могут противоборствовать противнику.

Нами запрошена от командования армии помощь, желательна смена 7-й дивизии, измотанной в боях.

Противнику удалось вклиниться в нашу оборону возле населенного пункта Титчиха и захватить восточную часть Сторожевого.

Сколько-нибудь утешительных известий мы не получили и вечером, когда начальник штаба посвятил нас в планы командования венгерской армии. А они состояли в следующем: «Командование армии планирует разгромить группу противника севернее речки Потудань силами 7-й дивизии и 1-й механизированной дивизии. После очищения своего берега от групп противника произвести замену 7-й дивизии 20-й дивизией».

Все это не утешало и не успокаивало, так как наша 20-я дивизия, бывшая в распоряжении немецкой группы армий «Б», стояла в восьмидесяти километрах от излучины Дона. И снять ее оттуда можно было лишь по личному приказу командующего группой армий «Б». Да и 7-я механизированная дивизия тоже не подчинялась венгерскому командованию. Ну а если такой приказ о переподчинении все же и будет отдан, то придется подождать, что покажет утро 7 августа.

Однако утром 7 августа в штаб прибыли не только офицеры-порученцы, но и сами командиры частей, в том числе и офицер связи полковник Винклер, что возбудило всеобщее любопытство.

Все офицеры развернули свои карты, достали записные книжки, остро отточенные карандаши и с нетерпением ждали появления шефа. И вот полковник вошел в комнату.

— Господа! Должен вам доложить, что положение наших войск в излучине Дона по-прежнему остается тяжелым, даже ухудшается, — начал он. — В три ноль-ноль русские силами до трех-четырех полков атаковали наши части в Селявном, северо-восточнее которого им удалось перебросить на другой берег свои танки.

Командование армии переподчинило командующему 3-м корпусом 20-ю дивизию, 2-й гусарский эскадрон, 2-й батальон 38-го пехотного полка, разведбатальон 1-й механизированной дивизии, а 1-й батальон 46-го пехотного полка, находившийся в резерве 6-й дивизии, приказало придать командиру 7-й дивизии.

Командиру 7-й дивизии переподчинялся 559-й немецкий истребительно-противотанковый дивизион из группы армий «Б». Этими силами нужно улучшить положение наших войск в излучине Дона» [6] Гёргени Д. Один из первых, с. 166—169. .

Обстановку в излучине Дона, как, впрочем, и всей войны, в конечном итоге «прояснила» Красная Армия.

Наша небольшая группа пленных в сопровождении конвоиров медленно двигалась по полевым дорогам, через села и деревни к неведомой цели. Во время остановок в деревнях нас окружали и с любопытством рассматривали женщины, ребятишки и девушки. Поскольку наша форма и цветом и покроем отличалась от уже знакомой им немецкой формы, они никак не могли определить, к какой же нации мы принадлежим.

— Венгры, венгры это, — поясняли наши конвоиры, а вместе с местными жителями и мы сами узнали, что по-русски называемся венграми. Наши конвоиры не запрещали женщинам приносить нам молоко, хлеб. Более того, иногда они сами просили женщин дать нам картошку и посуду, чтобы мы на костре могли сварить себе обед.

Охраняли нас не очень строго. Во время привалов в деревнях конвоиры иногда оставляли нас без охраны, а сами уходили искать картошку и посуду. Но ни у кого из нас не возникало даже мысли о побеге.

Очень удивляло, более того, трогало сердечное отношение к нам русских женщин. Было по-настоящему стыдно перед ними, потому что все мы знали, что ничем не заслужили такого обращения.

В Давыдовке мы попали в первый пересыльный лагерь, где кроме семидесяти — восьмидесяти венгров находилось довольно много немцев.

Разбившись на небольшие группы, мы расхаживали взад-вперед по двору перед какими-то зданиями, разыскивая знакомых и земляков, и тут обратили внимание на плотного, небольшого роста, слегка сутулого солдата-венгра, который с такой деловитостью шнырял между военнопленными венграми, будто был по крайней мере начальником лагеря. Он со всеми заговаривал, а с некоторыми даже пускался в горячие споры, энергично жестикулируя при этом.

Подойдя к нашей группе, он рассказал, что зовут его Йожефом Фабри, что он коммунист из города Кашша. Затем он предложил нам подписать обращение к товарищам, оставшимся на фронте.

Потом среди пленных появился отлично говоривший по-венгерски советский майор (как я позже узнал, это был венгерский писатель Бела Иллеш), который в основном разговаривал с Йожефом Фабри.

Сначала предложение Фабри всех сильно удивило, так как большинство из нас стремилось воздержаться от подписи каких бы то ни было документов из-за боязни за судьбы родных и близких на родине.

Я спросил у Фабри, о чем говорится в обращении. Фабри ответил, что мы напишем о том, что живы-здоровы, находимся в плену, о нас здесь заботятся. «Делается это для того, — объяснил он, — чтобы разоблачить лживые утверждения Гитлера и Хорти, будто Советская Армия уничтожает военнопленных».

Меня лично такое разъяснение вполне устроило. Меня всегда возмущало стремление наших офицеров с помощью невероятной лжи ввести нас в заблуждение. Поэтому я сразу же решил подписать обращение и предложил своим товарищам последовать моему примеру.

— По крайней мере, наши родные и близкие дома, — сказал я, — узнают, что мы живы.

Между тем Фабри принес откуда-то лист бумаги, быстро написал текст обращения и бойко начал собирать подписи.

Позднее, много лет спустя, я узнал, что еще осенью 1942 года это обращение дошло до моих родителей в Дьёрвар. В то время они уже начали оплакивать меня, считая погибшим. О моем исчезновении им сообщил в письме мой земляк Янош Бузе. Получив такую весть, родители посчитали меня убитым. Но когда советские самолеты сбросили на позиции венгерских частей листовки с нашим обращением, он же узнал по почерку мою подпись, спрятал одну листовку и хранил до тех пор, пока, получив отпуск, не добрался домой и не отдал ее моим родителям. Это была моя первая весточка из далекого плена.