Борис Гусев - Имя на камне

— Какие?

— Так вдруг и не скажешь. Вас допустили к личному делу Кима?

— Да…

— Так я и думал. Иначе — откуда?..

Мы сидели на скамейке. Настроение моего собеседника постепенно менялось. Он как бы уходил в даль прошлых лет. И становился печальнее, задумчивее, видно было, что он взволнован.

— Вы работали с Гнедашем полтора года. Какой он был человек?

— Разведчик, — ответил Уколов.

— Я понимаю, как много вы вкладываете в это слово, но все же?

— Ну, если сказать — большой человек, будет в самый раз. Заботился о нас всех, берег.

— Смелый?

Пауза.

— Смелый, — вздохнув, повторил он, вспоминая, очевидно, совсем другое. — Да, конечно. Смелый, самоотверженный… Что еще? Но, понимаете, все эти качества в нем были спаяны. Он и говорить умел на народе, зажигал. Иной раз слушаешь, уж знаешь, к чему ведет, — все равно интересно. Он брал цель… Крупно. И привлекал помощников. Курков знал подрывное дело. Ким его использовал по этой части. Тиссовского — как конспиратора. Все у него было продумано и рассчитано. А партизаны? Там тоже командиры были задиристые… Вы же учтите, мы работали на территории, занятой немцами. В армии просто: действуй по уставу, и все. А там какой устав? Это же надо было суметь подчинить себе столько людей…

— Сумел?

— А как бы вы думали!.. Он и фашистов сумел вынудить действовать так, как было нужно ему… Возьмите Дарницкий мост!

— Да, знаю…

— Киму достаточно было поговорить с человеком полчаса — и он уже ясен ему. Ведь никто из привлеченных им людей не продал нас.

— А Надя? — спросил я. Это был один из нераспутанных концов.

— Кто предал? Она? Ее предали. В подполье пробрался гестаповский провокатор. Он и выдал ее. И не только ее. Вы слышали, как это было? К ней на конспиративную квартиру пришел человек и сказал, что здесь далее находиться опасно, и увел ее. А она не должна была идти с ним.

— Ну, а если б человек этот оказался не провокатором? Ведь за квартирой действительно могла быть установлена слежка. Так, в сущности, и было.

Мой собеседник категорически замотал головой.

— Нет, нет! У нее была точная инструкция Кима — не покидать квартиры. Значит, у него имелся какой-то вариант. Теперь возьмите: если б тот человек был не провокатор, он должен был бы действовать через Буялова, который охранял Надю. Так? Но нет. Обошел. Уже одно это должно было навести ее на подозрение. Что я хочу подчеркнуть: вот это отступление от инструкции и повлекло трагические последствия.

— Допустим. Но все равно конец один: ведь гестаповцы, которые поджидали Надю на улице, с таким же успехом могли подняться к ней на квартиру и взять ее там вместе с рацией.

Уколов вновь энергично запротестовал.

— Так нельзя рассуждать! «Могли»… Это догадки. Ведь не поднялись же, а ждали внизу.

— Потому что хотели сохранить квартиру как приманку.

— Что они хотели — этого мы не можем знать. Но я совершенно точно убежден, что Ким предусмотрел всякие варианты. Поэтому и дал ей инструкцию: сиди. Придет гестапо, а ты сиди спокойно. Рация в тайнике, документы у нее были в полном порядке. Формально не за что зацепиться.

— Но они знали, что это конспиративная квартира, — возразил я.

— А разве там такая вывеска на двери висела? Обычная квартира. Придраться не к чему.

— Вы меня удивляете, неужели немцы так строго придерживались буквы закона?

— Какие законы?! Царил фашистский террор, произвол. Именно поэтому одинаково легко было и замести невинного, и отпустить «виновного».

— Позвольте, но, значит, среди гестаповцев и полицаев был кто-то, кто был заинтересован в спасении Нади?

— К тому и веду! — вскричал Уколов.

— Так почему же на улице он не помог?

— Не мог. В этом все дело. Возник инцидент. Перестрелка. Уже все пути были отрезаны. Учтите, Буялов, желая выручить Надю, первым открыл огонь. Но в тех условиях у него другого выхода, собственно, не было. Или нужно было на ходу охватить обстановку, перестроиться.

— Значит, он был не в курсе дела? — спросил я.

— Но, видите, это старая истина: одно нарушение инструкции влечет за собой другое. Надя поддалась на провокацию, вышла на улицу, покинула квартиру, да еще с рацией в чемодане, чего категорически делать не следовало. В крайнем случае она должна была дождаться Буялова и посоветоваться с ним. Но Буялов ничего не знал. Представьте, он где-то был, возвращается, подходит к квартире и видит, как Надю уводят. Ему бы побольше выдержки, выждать, проследить, но он тоже, наверно, растерялся. Он имел приказ охранять радистку, и он попытался выполнить его, но погиб в перестрелке.

— Значит, как я понял из вашею рассказа, в киевском гестапо работал ваш человек?

— О Фене вы знаете. А был еще и шофер, Андерс, немец. Сочувствовал нам…

Некоторое время мы шли молча. Потом я спросил у моего собеседника, хорошо ли он помнит Клару.

— Да. Ее нельзя забыть, — ответил Уколов.

— Судя по фотографии, она была красивой.

— Да, она была красивой… — Он помолчал, а потом продолжал: — Стройна, обаятельна. А глаза?! Только вот что… Заведусь я сейчас — и ничего не смогу рассказать ее матери. Это ж юность моя…

Остаток пути мы проделали молча.

Наконец мы подошли к старому трехэтажному дому № 12. Здесь Клара провела детство. Как все вдруг живо встало перед моими глазами! Этот крестообразный старый московский двор, затертый между другими дворами, был как бы и моим двором. А сейчас он уже прибежище новых мальчишеских поколений. Мы повернули направо, нашли нужное нам парадное.

Я нажал кнопку звонка. Послышались шаги. Дверь отворилась. На пороге стояла женщина лет шестидесяти, а может быть, и старше, в черном шелковом платье. Голова вся седая. Лицо сосредоточенно и печально.

— Мы к Екатерине Уваровне Давидюк.

— Это я. Прошу пройти.

Вошли в просторную переднюю. Сколько раз я мысленно представлял себе эту переднюю и даже зеркало, стоявшее в ней. Справа из окна падал свет…

Тишина. Вслед за Екатериной Уваровной мы пошли по длинному, темному коридору. И вот комната с высоким потолком, старинная обстановка скромной семьи тридцатых годов.

Первое, что бросилось мне в глаза, — большой портрет Клары, написанный маслом. Он висел на стене в рамке, а под ним на ленте был прикреплен орден Отечественной войны I степени.

— Вот здесь и выросла Клара, — сказала Екатерина Уваровна.

Она пригласила нас сесть, села сама, и, кажется, ничто, кроме легкого дрожания рук, не выдавало ее волнения.

— Майор Уколов, — представился мой спутник. И низко поклонился матери.

— Так вы служили с Кларой? — спросила Екатерина Уваровна, пригласив нас садиться. — И давно вы здесь живете, в Москве?