Виктор Делль - Право на жизнь

— Лю-ю-ди! — раздался истошный вопль. — Он судить нас приехал!

Толпа вздрогнула, как от тока. Услышались другие голоса:

— За что?

— Гос-по-ди!

— За Марью, бабы, за детишек ее!

— Что они с нами делали, ты видел?

— Сто раз убьем! Мертвые встанем!

— Убь-ем!

Гул голосов нарастал, мешался с плачем, невозможно стало различить отдельные голоса.

Над ухом Грязнова раздался выстрел.

Комиссар увидел командира отряда, поднятую руку, в ней пистолет.

Смолкли голоса.

— Разойдись! — властно произнес командир отряда.

Женщины стояли оторопевшие. Одни из них еще всхлипывали, другие молча вытирали концами платков слезы.

Мужчины стали уводить женщин с поляны.

Только тогда командир отряда рассказал Грязнову о подробностях самосуда, то, с чего он начался. При встрече он объяснил обстановку в общих словах, сказал, что накипело у людей, ненавидят они захватчиков, вот, мол, и произошел взрыв.

Дело оказалось сложнее.

Незадолго до этого случая партизаны устроили засаду, отбили у карателей группу девушек, молодых женщин из деревни Луконихи. Их гнали по лесной дороге, чтобы отправить в Германию. Среди отбитых у немцев женщин оказалась и Мария Иванова, на глазах которой каратель разбил прикладом карабина головы двум ее малолетним детям, детям-близнецам.

Командир отряда рассказывал тяжело, зубы сжимал до скрипа.

Лицо налилось кровью. Смотрел жестко.

Женщин привели в лагерь партизанского отряда. Марья лишилась рассудка. Нашла два одинаковых чурбака-поленца, завернула их в тряпье, бродила по лесу. Тут партизаны привели трех пленных жандармов. Весть эта мгновенно облетела лагерь.

Женщины, естественно, сбежались, ругались, плевали в своих палачей. Партизаны их сдерживали, не допускали до пленных. До расправы дело, возможно, и не дошло бы, но тут появилась Марья. Марья увидела жандармов, закричала, бросилась бежать. Тут же упала. Трясла головой. Прикрывала собой чурбачки-поленца.

Тут-то женщины и не выдержали, бросились на жандармов.

Партизаны сдержать их не смогли. Скорее всего не захотели сдерживать, так надо полагать. Потому и случилась эта расправа.

Грязнов окинул взглядом землянку, заметил отсутствие Колосова. Подумал о том, что Ханаев всколыхнул тяжелые воспоминания.

Он углубился в них настолько, что даже не заметил, как ушел Колосов.

Старшина покинул землянку вслед за доктором. Вначале бесцельно бродил по лесу. Затем вернулся, сел на срез того пня, на котором сидел перед тем, разговаривая с Галей.

Старшина сосредоточился на словах доктора о том, что убийство себе подобных одна из худших обязанностей на войне. Старшину поразило сочетание слов «себе подобных». Оно уравнивало Колосова, его товарищей с трижды проклятыми фашистскими ублюдками. За два года старшина видел столько смертей, столько актов ничем не оправданной жестокости, что не мог воспринимать гитлеровцев как себе подобных. Фашистские изверги убивали наших раненых в госпиталях, бомбили санитарные составы, топили санитарные пароходы. Жгли города, села. Колосов видел противотанковые рвы, заполненные трупами. Не понаслышке знал о том, что фашистские выкормыши с первых дней войны, с первых шагов по нашей земле отладили гигантский, безостановочный конвейер смерти, с помощью которого они уже уничтожили миллионы людей. Старшина буквально воспринимал слова о зверином оскале фашизма. В каждом гитлеровце он видел зверя.

Слова доктора заставили задуматься. Однажды разведчикам пришлось быть свидетелями того, как гитлеровцы жгли деревню вместе с жителями, разведчики смотрели на это изуверство, не в силах предпринять хоть что-то.

Гитлеровцы жгли стариков, женщин, детей. Колосов помнил, как деловито, не торопясь они это проделывали. Согнали жителей деревни в сарай. Обложили сарай соломой. Подожгли. Фотографировались на фоне страшного костра.

В словах доктора Колосов уловил обидную правду. Не звери жгли живых людей, думал теперь Колосов, у фашистов такие же ноги, руки, туловище, голова. Такие же глаза — они могут видеть и видят муки обреченных, те же уши — они слышат душераздирающие крики людей, плач детей. Такое же сердце, которое не может, не должно выдерживать изуверства, но вот поди ж ты, выдерживает. Выходит, «себе подобные» пострашнее всякого зверя, их надо убивать. И еще убивать, и еще… Какой бы тяжелой ни оказалась ноша, но нести ее надо, нести до победы, другого просто не дано.

Убивать, убивать, убивать. Это слово задержалось в сознании, повторялось и повторялось. Старшина пытался сосредоточиться на чем-то другом, слово билось подраненной птицей, не улетало, не освобождало Колосова от тяжелых дум. К одному слову стали лепиться другие, образуя фразы, превращаясь в отрывочные мысли. Мысли были сродни вконец расстроенной балалайке, на которой, как ни старайся, мелодии не выведешь. Старшина напрягся, ему удалось сосредоточиться, уловить строй. Войны, будь они трижды прокляты, прежде всего убийства, подумал он. Войны и начинаются, чтобы, прежде всего, убивать. Войны начинают люди. Люди ставят себя в такие условия, что не остается выбора. Или убиваешь ты, или убивают тебя. Доктор сказал, что подобные нагрузки выдерживает не каждый. Колосов подумал о горькой правоте его слов. Война гребет без разбору. Война — гигантская печь, горючим материалом для которой служат человеческие жизни. В пламени этой печи сгорают не только тела, горит и плавится сознание людей.

Старшине вспомнилось, как под Москвой после очередной бомбежки они откапывали людей из землянки, рядом с которой упала и взорвалась тонная бомба. Людей в землянку набилось много, в живых осталось двое. Сначала откопали сержанта-сверхсрочника. Сержант оставался в сознании, помогал бойцам, когда его вытаскивали из земли. Выбрался, сел на мерзлую землю, стал отплевываться. В это время из-под земли раздался хохот. Копали, растаскивали бревна. Извлекали и извлекали трупы. Раскопали новобранца. Тот сидел в углу землянки. Его прикрыло, но не тронуло бревнами. На нем не оказалось ни одной царапины. Новобранец ощупывал лежащее рядом с ним тело, шарил и не находил головы. При свете увиделся этот труп с отдавленной головой, а рядом крошево из черепных костей, мозгов, крови, земли и блевотной каши. Новобранца подхватили, вытащили. Он вырвался, припал к земле. Стал шарить по земле окровавленными руками. Продолжал неистово хохотать. «Уберите его наконец, он же тронулся!» — крикнул сержант-сверхсрочник. Новобранца подхватили и унесли. Сержант остался. Очухался. Продолжал воевать. Он даже в медсанбат не ходил.

Того сержанта Колосов знал. Знал, что сержант прошел не одну войну, попадал не в такие переплеты. Молодой боец не выдержал первой серьезной проверки на прочность, на излом. Не выдержал и Неплюев, другие, свидетелем умопомешательства которых Колосову приходилось быть. Войны сами по себе безумие, чего уж там говорить об отдельных людях, подумал Колосов, выдерживает не каждый. «Нет, не каждый», — произнес он вслух и поднялся, пошел бесцельно, лишь бы двигаться, не сидеть сиднем в ожидании, не зная, с какими вестями вернутся конники, о которых говорил Грязнов.