Виктор Делль - Право на жизнь

— Повезло, — сказал на это Рябов. — Крепость удалось захватить, — коснулся он рукой борта бронетранспортера.

— Зовут как?

— Зови Денисом, не ошибешься, — назвался Рябов.

— Ахметов, — представился Фуад.

— Как в Ольховке очутились?

— Это что, допрос? — сказал Рябов, не отошедший от неожиданной требовательности налетевшего на коне партизана.

— Не лезь в пузырь, разведчик, — совсем уж спокойно произнес партизан. — Мы сюда знаешь как рвали. Аллюр три креста.

Рябов хоть и разговаривал с Полосухиным, но и стрельбу слушал. Уловил тот момент, когда затихли последние выстрелы. Настроение поднялось. Задавили немцев.

— К вам мы шли, если вы из бригады «За Родину!», — сказал он. — Приказ был доставить рацию с радистом.

— Вам назвали Ольховку?

— Где?

— В приказе.

— Не знаю. С нами командир был, — объяснил Рябов.

— Где он?

— Там, — махнул рукой Рябов в сторону болота. — Немцы нас больно плотно обложили.

Подскакал партизан. Почти мальчишка. Лицо бледное, ни кровинки в нем. По виду почти мальчишка.

— Ты чего, Сашок? — спросил Полосухин.

Партизан соскочил с коня, подошел к командиру отряда, зашептал ему на ухо что-то. Что, слышно не было. Полосухин переспросил.

— Лю-у-ди! Пожа-ар! — донесся чей-то истошный крик.

Те из жителей, что спешили к бронетранспортеру, остановились, замерли, обернулись на крик. Увидели дым над крайним, со стороны кузни, домом. С той стороны, откуда явились в деревню каратели на своих автомашинах, которые тоже дымили у леса. Народ хлынул на пожар. Рябов почему-то подумал о причинах пожара. Избу могли поджечь каратели. Могла она загореться от взрыва гранаты. Могла полыхнуть и от пулеметных очередей, которыми выкуривал Ахметов гитлеровцев из домов. Огня было много в этом жестоком бою. Он поддался призыву, готов был бежать на пожар.

— Погоди, разведка, — сказал командир партизанского отряда. — Нам с тобой в другом разобраться надо.

Он повел разведчиков за собой, к тому дому, в котором всего несколько дней назад Рябов встретился с подпольщиком из Глуховска Сашей Галкиным.

Вместе вошли в дом. Увидели хозяина. Тот лежал на полу в луже крови, с перерезанным горлом. Глаза старика были открыты. Словно он замер, разглядывая потолок.

Рябов узнал его. К этому старику он постучался ночью, отбившись от своих. Этот старик принял его. Свел Рябова с подпольщиком. Снабдил их болотоходами.

Полосухин не задержался в доме. Слова не произнес. Развернулся, кивнул, приглашая за собой. Направились они в соседний дом, вовсе нежилой, с забитыми окнами. В доме стоял полумрак. Толпились люди. Тоже партизаны. На полу лежало два трупа. И тоже кровь.

— Сонных кончили, — глухо произнес кто-то.

Полосухин распорядился, вышел из дома. Сел на приступках крыльца.

— Ваши? — спросил Рябов.

— Из бригады, — подтвердил командир отряда. Помолчал. Растер ладонью лоб. — Вас они тут ждали, — объяснил, вздохнув.

— Нас? — удивился Рябов.

Полосухин объяснил, каким образом конный отряд очутился в Ольховке. Рассказал о людях, ушедших к фронту, о показаниях Зотовой, о приказе комбрига как можно скорее добраться до этой деревни.

— Неувязка получается, — сказал ему на это Рябов. — Нас к Ольховке немцы загнали. Маршрут у нас шел через Малые Броды. Я тут был у этого деда, — кивнул он на соседний дом.

— Когда? — удивился Полосухин.

— Две ночи назад.

— Ничего не понимаю, — сказал Полосухин. — Был и с нашими не встретился?

— Дед свел меня с подпольщиком из Глуховска. Саша Галкин. Хороший парень. Дед лыжи дал по болоту пробираться. Выручили нас эти лыжи.

— Не знаю такого.

— Он с нашими остался, когда мы до них добрались. Сказал, что постарается вывести наших к вам туда, в бригаду.

— Вот видишь. Возвращаться нам надо немедля.

— Куда?

— В бригаду, куда еще.

— А ребята?

— Ты видишь, что здесь произошло? Могли они и подсадку сделать.

— Какую подсадку?

— Подсадить к вам своего под видом подпольщика.

— Не похоже, — выразил сомнение Рябов. — Если бы, как ты говоришь, они подсадку сотворили, разве стали бы эти падлы вести огонь на уничтожение. Они же там, — он опять указал на болото, — топи вверх дном перевернули. Как выжили, не знаю.

Полосухин задумался. Война, особенно партизанская соткана из неожиданностей. Понял это давно, да привыкнуть никак не может. Решать тем не менее что-то надо.

— Пожалуй, ты прав, — согласился он с Рябовым, — надо идти.

Из Ольховки ушли не сразу. Хоронили партизан, хозяина явки, женщину и старика, убитых карателями в перестрелке, когда хлынул народ из горевшего амбара. Собрали оружие убитых гитлеровцев. Рябов осмотрел бронетранспортер. Видимых поломок не оказалось. Горючего оставалось в баках много, приборы работали, двигатель завелся с полуоборота. Бронетранспортер решили сохранить, спрятали его в лесу, в зарослях. Жителям посоветовали тоже уходить в лес. Назвали место, где они могут получить помощь от партизан. Сказали, что судьба Ольховки гитлеровцами решена, да они это и сами поняли. Ушли к вечеру, когда солнце почти коснулось горизонта.

Из письма начальника тылового района 17-Ц майора Пауля Кнюфкена некоему Феликсу Шеффнеру, погибшему в железнодорожной катастрофе по пути следования на фронт.

«…я пытаюсь понять, дорогой Феликс, то, что происходит, почему нас преследуют неудачи. Случай с моим бывшим начальником, место которого теперь занял я, приоткрыл мне глаза на явления, тормозящие наше движение к цели. Что бы там ни говорили разного рода нытики после Сталинграда, во мне зреет убеждение, что наш фюрер прав, сто раз прав, давая оценку неудачам на Восточном фронте. Виноваты бездарные генералы. Виноваты недочеловеки типа Фосса. Они сумели возвыситься на волне нашего движения, а теперь проваливают дело. Волны, как известно, несут на себе пену. Подобно пене они взлетели на гребне волн. Но пена остается пеной. Волны нашего прибоя выплеснут ее на прибрежную полосу, а сами с новой силой ударят в основание большевистского фундамента, и это будет последний удар, от него распадется все здание Советов.

Дорогой Феликс! Сердечно рад именно твоему поздравлению с назначением меня на эту должность. Ты прав, передо мной открывается перспектива. «С большого, — как ты пишешь, — кресла видится и лучше, и дальше». Я сделаю все от меня зависящее, чтобы как можно лучше выполнить волю фюрера. Несмотря на то, что положение у нас тут очень серьезное. Не проходит дня без чрезвычайных происшествий. Странно, но сопротивление русских растет, все мы обеспокоены подобным положением. Многое оказалось не так, как мы когда-то думали, и это обстоятельство тем более налагает на меня особую ответственность…»