Виктор Делль - Право на жизнь

— Все выбрались? — спросил сдержанно.

— Качерава погиб, товарищ старшина, Стромынского ранило.

— Тяжело?

— Лопатку осколком разворотило.

— Где раненые?

— Их еще раньше на базу к партизанам на подводах отправили. Теперь давно там, э, — сказал Ахметов.

Колосов услышал удивленный возглас Рябова.

— Старшина! — закричал Денис — Вы тоже тут! Ну, едреноть, воистину не знаешь, где что найдешь, где потеряешь. А я все пел: «Где вы теперь, кто вам целует пальцы…» Честно. Спросите у Ахметова. Думал, куда вам деться, тут вы должны быть…

— Ба, старшина!

— Товарищ старшина, и вы здесь?

Подошли Кузьмицкий, Асмолов. Колосов стал шарить глазами, выискивая остальных, Рябов перехватил его взгляд.

— Не ищите, товарищ старшина, Пахомов и Козлов раненых сопровождают.

— Ну, здорово, орлы, вот и собрались, — шумно с облегчением выдохнул старшина.

— Пов-з-вод-но разберись! — раздалась команда.

Подбежал Лыков.

— Ты теперь со своими пойдешь? — спросил у Колосова.

— Ну! — развел руками старшина.

— О маскировке не забывайте, — напомнил Лыков.

Колонна двинулась. Прежде чем пошли, Кузьмицкий и Асмолов справились о радисте. Колосов сказал, что радиста довел, но связи нет, Неплюев не в себе.

Встреча взбодрила людей, со всех сторон неслись голоса:

— Ахметов?

— Э.

— Помнишь, на болоте я тебе про одного чудика рассказывал? — спрашивал Рябов товарища.

— Ты мне там много чего наговорил.

— Про того, что на бабе с алиментами залетел.

— Ну.

— Вот тебе и ну, я его только что встретил. Он тут у них мастер оружейный, понял? Тоже партизанит.

— Ты говорил, бронь у него.

— Не, ты послушай, что получилось. Она к нему на Урал прикатила, во потеха. Я ему говорю: «Это ты от бабы, значит, сюда тиканул?» А он… Нет, ты послушай, что он сказал: «Как это, сказал, от бабы?» С обидой вроде бы, ты понял, Фуад? Я ему говорю: «Она на тебя алименты повесила, а как, значит, припекло, снова за тобой на Урал?» А он… Ты послушай, что он сказал. Ну, прямо кино получается. «Чудик ты, Денис, — это он мне. — Она, говорит, меня любит. Мы с ней, сказал, записались в загсе». Во дела. У них тут связь с фронтом была, самолеты к ним прилетали, она ему столько писем написала. Писала, слышь, что сто лет ждать его будет, если война долго продлится. «Мому сыну, сказал, теперь уже пять лет исполнилось. Он меня, сказал, папаней зовет. У мамки спрашивает: олден, мол, у папки есть? Слышь, говорит, Денис, так и называет, не орден, а олден».

— Чего тебя удивляет? — спросил Ахметов.

— Как это чего? — ответил Рябов. — Получается слишком уж просто. Как в кассе. Заплатил деньги, получи чек. Ты лучше скажи, как война людей переворачивает. Разве Бойцов, земеля мой, думал-гадал, каким образом судьбу отыщет, подругу, так сказать, да еще такую верную. Сто лет, говорит, ждать будет.

— Радуйся за земляка.

— Мне чего, я радуюсь. Парень он отличный. А мастер знаешь какой, ого-го-го…

— Денис, закрой сифон, на базу придем, там нагогочешься, — строго предупредил старшина.

— Я чего, я ничего, товарищ старшина.

— Отставить разговоры в строю!

Остаток пути шли молча. Порывался говорить Рябов, Колосов пресекал эти попытки на корню. Подступали с расспросами Асмолов, Кузьмицкий. Колосов на их попытки не отозвался. Главное узналось, остальное на базе договорят.

До базы добрались в темноте. Добрались, разобрались, поели горячей пищи.

Для ночлега разведчикам отвели землянку с нарами в два яруса, на которых уже спали Пахомов и Козлов. Очень скоро уснули и разведчики. Уснул и старшина.

Давно, в той возрастной дали, которую теперь уже враз и не разглядишь, подростка Ханаева поразил цветок ландыша. С той поры много дождей снегами сменилось. Изморозь выбелила голову. Многое забылось. Главное осталось в памяти. Викентий Васильевич помнил, как застыл он, подростком, перед крохотными колокольчиками, как хотелось ему понять тайну происходящего.

В пустом стакане перед ним топорщились полузасохшие цветы ландыша. Часть белых колокольчиков превратилась в коричневые. И все-таки они источали нежнейший аромат. Запах сродни течению. У каждого течения есть исток. Таинство заключалось в том, что благодатный запах исходил и исходил от полузасушенного цветка, у которого не было корней и стоял он в пустом стакане. По всему выходило, что еще при жизни растение создало какой-то запас, а теперь отдавало накопленное.

То же самое происходило с черемухой, с горькой, но душистой полынью, с другими травами, к которым стал приглядываться подросток. Он стал замечать, что не каждое растение ароматно. Есть такие, что одаривают красотой, но не запахом. Есть вовсе невзрачные, но и они необходимы, их с удовольствием поедают животные. В других вьют гнезда птицы. В иных нерестятся рыбы, возле них хороводятся насекомые. Все это жизнь в одной неразрывной цепи, в ней всему живому определено место. Под солнцем и под луной, под ливнями и грозами. Подростку Ханаеву открылось многообразие растительного, а затем и животного мира. Открытие толкнуло на поиск ответов на многие вопросы. Увлекся чтением, потом учебой. Очень скоро понял истину, которая оборачивается для человека кажущимся парадоксом: чем больше получаешь знаний, тем больше понимаешь, как мало знаешь.

Жизнь Ханаева началась так давно, что по нынешним меркам ту, ставшую историей, даль представить трудно. Он родился вскоре после отмены крепостного права в России. Помнил черные избы. Нищету. Опустошительные эпидемии. Всепожирающие пожары. Видел, знал, помнил ту Россию, которая пришла к великому очищению в октябре семнадцатого года. В прошлом веке он стал врачом. В прошлом веке разработал собственную систему лечения больных с использованием лекарственных растений, опыта народной медицины, достижений фармацевтической, крайне слабой тогда, промышленности.

Оглядываясь с вершины лет в прошлое, Ханаев видел, что он прожил две отдельные, каждая по себе самостоятельные жизни. Относительно размеренную, с поиском своего «я» в медицине, с удачами и огорчениями, и другую, во многом сумбурную, скорую на суд, на расправы, на выводы.

Двадцатый век ворвался в жизнь Ханаева значительными открытиями в науке и технике, повышенным темпом, всевозрастающими скоростями, пересмотром многих устоявшихся понятий. Ханаев, к примеру, был твердо убежден в том, что медицина должна и впредь развиваться по пути консервативного лечения, не отступать от традиций многих поколений врачей, лечить так, чтобы максимально использовать защитные свойства самого организма, усиливать их и тем самым помогать организму самому справляться с собственными болячками. Хирургическое вмешательство, считал Ханаев, крайность, пользоваться которой если и следует, то весьма и весьма осторожно. Однако двадцатый век ворвался в жизнь Ханаева еще и всемирной бойней, а у войны свои законы, свои жестокие требования. На войне спасают раненых. На войне на первое место выходит хирургия.