Алекс Грин - Всемирный следопыт, 1930 № 12

1 августа в Петергофе начались совещания царя с представителями дворянства. Даже слепое и упрямое самодержавие видело, что одними расстрелами ничего не сделать. Припертое к стене, оно пыталось «провести реформы», обмануть народ, дав такую Государственную Думу, которая фактически не ограничивала бы самодержавия.

Здесь обдумывался каждый вопрос, связанный с созывом Думы. Принимались все меры к тому, чтобы «обезвредить» Думу. Например, в Думу допускались и неграмотные и не только допускались, но их нахождение в Думе приветствовалось по весьма интересным мотивам:

«Неграмотные мужики обладают более цельным миросозерцанием, нежели грамотные. Первые из них проникнуты охранительным духом, обладают эпической речью. Грамотные увлекаются про-поведываемыми газетами теориями и сбиваются с истинного пути. Им не следует вверять представительства интересов настоящих крестьян…»

Наконец» 19 (6) августа был издан и закон о Думе (ее называли по имени автора ее проекта — «Булыгинской»). Весь городской рабочий класс, вся деревенская беднота, батраки, бездомные крестьяне вовсе не участвовали в этих выборах. Права имели только помещики и капиталисты.

Даже либеральные партии были смущены этой «Думой».

«Можно сказать без преувеличений, что манифест и закон 16 августа должен стать теперь настольной книгой всякого политического агитатора, всякого сознательного рабочего, ибо это действительно «зерцало всех гнусностей, мерзости, азиатчины, насилия, эксплоатации, проникающих собой весь социальный и политический строй России», — писал В. И. Ленин (собр. соч., т. VIII, стр. 152).

Но наряду с этим самодержавие продолжало мобилизовать все силы для борьбы с революционным движением. Одним из оружий для расправы являлись погромы.

«Мне удалось установить, что в помещении департамента полиции была поставлена ручная ротационная типографская машина, на которой печатались погромные воззвания», — писал в своих воспоминаниях А. Лопухин, работник департамента полиции.

В тех же воспоминаниях, передается рассказ о ростовском градоначальнике генерале Драчевском:

— Я получил общие руководящие указания, — сказал Драчевский. «От кого же?» — От его величества! Я, — продолжал Драчевский, — вчера имел счастье представляться его величеству, и его величество изволили сказать мне: «У вас там и в Ростове и в Нахичевани очень жидов много». На что я доложил, что их погибло много во время погрома, на что его величество ответил: «Нет. Я ожидал, что их погибнет гораздо больше».

Особенно деятельно развивалась организация погромов полицией и черносотенниками осенью. В августе такие погромы были устроены в Екатеринославе и в Керчи.

Организовывая еврейские погромы, царское правительство натравливало друг на друга и другие национальности, создавало и разжигало национальную рознь, чтобы использовать ее в своих целях.

29-го августа началась армяно-татарская резня в Шуше и в Шушинском уезде, а 2 сентября возобновилась резня в Баку. Вместо того, чтобы общим фронтом итти против настоящего врага, обманутые народы выступали один против другого.

Перевод Михайловой-Штерн

Рисунки П. Староносова

В небольшой светлой комнате английской фактории за столом, покрытым испачканной красной скатертью, сидели двое мужчин и напряженно разговаривали. Один из них был мистер Давид Эдгерлей, агент фактории, худощавый человек средних лет с узким лицом и рыжеватыми волосами. Другой, смуглый брюнет лет двадцати пяти, был дон Энрико Саролла, художник-турист. Саролла уже несколько месяцев как приехал из Испании на остров Фернандо-Поо изучать местные типы и пейзажи. Ежедневно с огромным зонтиком и ящиком для красок выходил он за ворота города Санта-Изабель и часами блуждал по окрестным поселкам. Больше всего его интересовали характерные фигуры ссыльных с острова Кубы. Он рисовал их одного за другим, ежедневно навещая их убогие хижины и проводя там много времени.

Однако никто не мог похвастаться, что видел хотя бы один рисунок дона Энрико, несмотря на то, что молодой художник был весьма общителен и быстро заводил знакомства как с испанцами, так и с англичанами. Всем и каждому он рассказывал о своей страсти к путешествиям, которая проявлялась у него уже в детстве: он не хотел учиться, и не раз убегал из дому.

Энрико был при деньгах и охотно угощал своих приятелей, чиновников и офицеров, вином и сигарами. Его считали добрым веселым малым. Удивлялись только, что он любил бывать в обществе Давида Эдгерлея, пользовавшегося на острове дурной репутацией и за свою враждебность к воде и мылу прозванного Грязным Давидкой.

— Я могу положиться на ваши слова, мистер Эдгерлей? — взволнованно спрашивал Саролла англичанина.

— Два часа назад мой катер вернулся из Калабара. «Нубия» стоит там и послезавтра рано утром придет в наш порт, — отвечал агент.

— Отлично! Итак, мы примемся за дело, не теряя ни минуты!

— А деньги у вас имеются?

Художник открыл лежавший перед ним на столе объемистый ящик для красок и вынул оттуда небольшую деревянную шкатулку. Когда он отпер шкатулку, в ней блеснуло золото новых английских фунтов. Мутные глаза мистера Эдгерлея, полуприкрытые белесыми ресницами, алчно загорелись.

— Здесь две тысячи фунтов, — резко сказал Саролла. — В ту минуту, когда последняя бочка нашего груза окажется в трюме, эта шкатулка станет вашей собственностью.

— Не моей, не моей! Львиную долю возьмет себе капитан! — воскликнул Эдгерлей.

— Это уж не мое дело. Вы с ним уговаривались.

— Сколько же их окончательно? — спросил агент.

— Пятнадцать.

— Итак, наше дело покончено.

Молодой человек вздохнул с облегчением.

— Значит, завтра? В котором часу?

— В половине первого ночи. Нужных людей вы сами доставите.

Художник закрыл шкатулку с золотом, спрятал ее в ящик и молча вышел.

У крыльца фактории его поджидал полуголый негритенок. Дон Энрико передал ему свой ящик, а сам, засунув руки в карманы и беззаботно насвистывая модную песенку, неторопливо зашагал по пыльной безлюдной улице. Мальчик следовал за ним по пятам.