Александр Беляев - Всемирный следопыт, 1930 № 10-11

Над правой бровью, чуть ниже полу-оторванного козырька, смотрели два черных, аккуратно круглых отверстия.

Крови на них не было.

Василь медленно положил грязную свою ладонь на спину командира и робко-нежно провел вдоль теплой шероховатой материи выцветшей гимнастерки. Потом мотнул головой, точно стряхивая что-то, попавшее в глаза, быстро сглотнул слюну и еще быстрее вскинул пальцы на рейку прицела.

Дуло, вихляя, ткнулось в зеленый щиток, застыло, дохнуло шумным огнем, опустилось, жадно внимая лязгу затвора, снова вскинулось, снова дохнуло, — и Василь, отнимая приклад от плеча, усмехнулся.

Усмехнулся он в сторону лежащего рядом трупа, точно говоря:

— Есть!

И впервые на губах Василя улыбка эта была жестка, светла и колюча, как отполированная игла. Он научился ненавидеть…

А зеленый щиток у белого забора умолк.

Когда через полтора часа, штыками опрокинув в беспорядке свертывающегося на восток противника, прикладами разбивая баррикады Курной улицы, ворвались в Ижевск красные части, за этим щитком среди грязи и опорожненных лент нашли два распластанных трупа.

На одном из них были погоны и канты, а на другом — ряса и крест [20] Поп за пулеметом, защищавшим белый Ижевск, — исторический факт. ).

«Вотская мышь» начала отливать кошкам свои простые свинцовые слезы.

С бетонного изгиба плотины устремил пустые глаза в осенние хляби озера тяжелый мраморный бюст. Под лоснящимися от дождя париком с затейливой косичкой хищноклювый нос, надменная глыба крутого бритого подбородка, и ниже надпись:

«Строителю завода Ижевского и покорителю народца вотятского обер-гауптману и кавалеру Дерябину монаршей волей».

На голове Дерябина, спиной к озеру, сидел и жадно слушал Василь. Прямо перед ним застыли молчаливые громады завода.

Широкие, лишенные стекол окна, развороченные крыши, холодный частокол частью обрушившихся железных труб — от всего этого пахло тлением. Завод умирал. А перед ним, вокруг бюста, гремела глотками людей и труб, цветилась горячей кровью знамен и синим отливом штыков иная, все врачующая жизнь.

Серые шинели красноармейцев окутала черная толпа горожан.

С трибуны, надрываясь, кричал коряжистый человек в ободранной кожаной тужурке:

— …И нынче, празднуя вторую годовщину Октября в недавно освобожденном от белых гадов Ижевске, мы, товарищи, определенно говорим: которые, значит, отступили к Колчаку — не есть рабочие, а совсем даже наоборот — изменники делу рабочего класса. Восстание у нас поднимало офицерье. Так. А кто в ем участвовал? Это все те же, у кого здеся, в Ижевске, дом да пасека, лошади да коровы. Пусть они на заводе были, да разве это рабочие? Это определенно, товарищи, гады, которым свое брюхо дороже. Во! — широко развел оратор руками. — Глядите, што они с достоянием народным, с заводом, говорю, што сделали! Определенно разорили гады! Машины, говорю, станки гидре международного капитала увезли продавать. И што, товарищи, мы определенно должны обещать в сегодняшнюю годовщину нашей Красной армии, здесь присутствующей? А вот что! Красная армия борется, товарищи, с белыми. А мы, товарищи, должны здеся помочь поднять энтот завод. Поднять и пустить! У кого руки мозольные, тот меня даже очень поймет, что русский, что вотяк— это нам все равно. И тот завод пустит, товарищи!.. А в общем и целом — да здравствует Октябрь!

Толпа ответно гремела глотками людей и труб.

А Василь качался на голове Дерябина и шептал:

— Что русск, что вотск — Одно! Октяб! Октяб!

Часом позже сосед по вагону спросил Василя:

— А ты, паря, куда? Домой? Али с нами, на Колчаку?

Удмурт, вскидывая голову и винтовку, твердо ответил:

— Домой нет! Октяб! Надо слез отливать. С вами, товарища! — И потом, оборачиваясь к мертвым корпусам, уже тихо прибавил: — Пока!

В спокойных руках Василя так же, как одиннадцать лет назад, жарко бухнув, тяжело отдала новенькая, сверкающая лаком и воронением винтовка.

В двухстах метрах впереди, у самых мишеней, за бетонным щитом прикрытия, трижды полоснулся алый флажок заметчика.

— Десятай… Рассеивает мала. Кучна кладет. Годна! — неспеша произнес Василь и привычным движением опустил ружье на вагонетку приемщика.

Рельсы скрипнули, и новый штабелек девственно сверкающих винтовок подвинулся к стойкам дальномера.

— Опять с руки хлещешь, глазастый?! — зажимая свою винтовку в станок, чуть завистливо спросил солидно бородатый сосед-пристрельщик. — Какую сегодня?

— Девяност пяту, — старательно выговаривая число, сказал Василь. И улыбка его смуглого липа была полна прежнего наивного света. Только в глазах горели новые огни: стремления к цели и упорства. — Девяност пяту, — повторил он, — с руками. Ударник есть — так надо количества повышать. С руки — скорейча. В отделочном цеха — завал. Ствольно-коробочном — завал. Разгружать на да. Ускорять нада. Потом с руки будешь — для поля не отвыкнешь. Когда время будет опять в военно поле итти!

И Василь любовно вскинул к щеке новый шлифованный приклад.

За спинами пристрельщиков гудел завод.

А впереди, на стрельбище, настороженно хлестали выстрелы.

— Работай! — гремели станки.

— Будь готов! — отвечали винтовки.

Так оружие охраняло труд.

На второй полосе вотской газеты «Гудыри» («Гром»), под крупным затолок ком, на виду заметка:

«…к тринадцатой годовщине Октября— лучших ударников в партию.

Мы предлагаем… 15) Терелейна Василя, пристрельщика, удмурта, участника гражданской войны, контуженного… Повысил свой пропуск до двухсот десяти винтовок в день. Принятое предложение его об изменении уклона зеркал прицельного дальномера дало заводу экономию…»

Вот он твердо ступает, тщедушный вотский зверек, в котором человека выковал Октябрь. Улыбаясь, идет он в октябрьской колонне с плечом, подпертым братским плечом, по гладко мощеным улицам столицы свободной Вотляндии— нового Ижевска. Идет мимо четырехэтажной громады клуба металлистов, высящегося на том самом месте, где брал он когда-то баррикаду белых.

Идет под октябрьскими знаменами…