Александр Беляев - Всемирный следопыт, 1930 № 10-11

Савичев. Привет, — вешает трубку.

В ленч-руме, обеденном зале отеля, где тремя большими четыреугольниками на маленьких вращающихся скамеечках восседают мистеры и мисс, а внутри четыре-угольников шныряют пятьдесят девушек, одетых в стандартное белое платье, со сложной архитектурой блюд и бокалов в руках, где из кранов и кипятильников выпускают непрерывные струи напитков, где бригады поваров извлекают из электрических плит заказанные блюда, встретились к назначенному времени мистеры — Нельсон, Холл, Фиш и Карлсен Эдкерсон.

Беседовали джентльмены на безразличные темы, как и полагается джентльменам во время обеда.

Товарищ Савичев, вдоволь насмотревшись на жизнь отеля, напоминающую жизнь целого города, на биржевую контору, телеграфное агентство, всевозможные магазины, туристское агентство, грандиозную парикмахерскую, где заодно клиентам чистили сапоги, делали маникюр и прочее, — пересек гриль-рум — зал танцев и послеобеденного, отдыха и устроился с возможным комфортом в ленч-руме, в недалеком соседстве от мистера Нельсона и К°

Третий человек, так и названный третьим в заголовке этой главы, провел этот день с меньшими удобствами.

Томас Карриган (так звали третьего человека), бывший тайный агент нью-йоркской полиции, всю первую половину дня провел в шумной сутолоке мейн-рума, в ожидании добычи. Прилизанный клерк, регистрировавший товарища Савичева, кивком головы подозвал к себе Карригана. Он сообщил ему топотом о прибытии советского гражданина, и Карриган терпеливо ждал его выхода. Он не знал в лицо товарища Савичева, и клерк пообещал ему его показать.

Уже давно мистеры Нельсон, Холл, Фиш и Эдкерсон проследовали через мейн-рум к выходу и, усевшись в поджидавший авто, укатили, а русский все еще не показывался.

Терпение полицейского агента неистощимо, как Атлантический океан, как подлость иезуита. Томас Карриган провел бы в терпеливом ожидании и вторую половину дня, если бы прилизанный клерк не сделал ему знак глазами в сторону проходившего товарища Савичева.

С этой минуты русский был взят под наблюдение, и за ним неотступно следовала тень.

Товарищ Савичев решил использовать свободную половину дня, сделав экскурсию по незнакомому ему Нью-Йорку. Этим была оправдана кривая его пути. Си использовал для этой цели все виды транспорта, существующие в Нью-Йорке. С трамвая пересаживался на автобус, с автобуса — на легковой автомобиль. Ездил подземной дорогой, ездил надземной. Карриган воспринимал это невинное занятие как хитрое заметание следов. Тень не отставала.

Савичев воспринимал краски, технические усовершенствования, организацию транспорта, архитектуру домов. Карригана он не замечал.

Трамваи были зеленые, красные и синие. В автобусах опускали десятицентовые монеты в кружки, подставляемые кондукторами. Савичев прислушивался к мелодическому звону кружек, механически регистрирующих получение денег. Контроля и билетов нигде не было. Двери закрывались кондукторами посредством целой системы рычагов; таким образом пассажиры были лишены самовольного права входа и выхода.

Существование «зайцев» было невозможно. На подземной дороге входы на платформы заграждены барьерами, отодвигающимися лишь после того, как в автомат опускают монету.

Савичев побывал на Пятой авеню — знаменитой улице банкиров, побывал на Уолл-стрите, где помещается биржа, и подземной дорогой проехал в Бруклин.

Он увидел улицы небоскребов и на ряду с ними кривые улички с низкими домиками.

На главных улицах двигались стада автомобилей, на узких боковых надземка была воздвигнута так бесцеремонно, что из некоторых домов можно было коснуться столбов руками, высунувшись из окна.

В Бруклине тень Савичева пришла в замешательство. Карриган увидел высокого человека с усталым лицом, который был для него не менее аппетитен, чем Савичев.

Это был Джим Херф — активнейший работник коммунистической партии Америки.

Пока Карриган размышлял, за кем ему последовать, товарищ Савичев уехал на автобусе.

Издав проклятье, Карриган последовал за Херфом.

Собственно говоря, дело не в книжке, какого бы цвета она ни была — красного, желтого или черного. Книжки бывают разные. Нет, дело не в книжке. Хотя книжка и была — маленькая красная книжка — в боковом кармане пиджака Джима Херфа — членская карточка коммунистической партии Америки.

При желании здесь можно наворотить много блещущих пафосом фраз.

Сердце Херфа горело и билось рядом с маленькой красной книжкой.

Херф носил маленькую красную книжку в себе, и была она огромной программой великой борьбы угнетенных.

Можно еще рассказать о полицейских обысках, во время которых отбирали эту книжку и били Херфа резиновыми дубинками по голове.

Можно.

Но дело не в этом.

Дело гораздо сложнее и… проще.

Простота и сложность — это настоящее определение сути дела.

Были серые, трудные непрестанные будни и ненависть.

Ненависть была рождена желудками. Четырьмя человеческими желудками.

Ненависть пришла тягучая и образная, как кошмар.

Мать, сестра, брат, кормилец Джим Херф и безработица.

Мать, сестра, брат и непостоянная работа с ничтожным заработком.

Ведь это же не фикция, ведь существует огромный прекрасный мир — моря, страны, свободный любимый труд, наука?

Кто выдумал книги?

Кто пишет их? Вероятно, негодяи.

Книги о прекрасном мире и — желудки!

И — серые неумолимые будни!

Четыре обыкновенных человеческих желудка, как семь библейских коров, пожирали мир и оставались тощими.

Четыре обыкновенных человеческих желудка пожрали огромный прекрасный мир — моря, страны, свободный любимый труд, науку. Пожрали без остатка и остались тощими. Мир отступил от Херфа, остались будни, безработица, непостоянная работа и четыре обыкновенных человеческих желудка.

Желудки были страшными машинами, огненными печами, отвратительными жертвенниками, на алтари которых был принесен мир. Желудки были кровожадными, непреклонными диктаторами.