И. Дельмонт - Всемирный следопыт, 1928 № 02

— Пятынадцать, — был ответ.

— А сколько до Ун-кудука?

— Адинакий — пятынадцать.

— Значит, вперед! — было решение.

Люди стали сосредоточены. Собаки приседали на задние лапы и выли. Верблюды вытягивали шеи, как бы пытаясь ускользнуть от бури. Но рыжий ковер стремительно задергивал небосклон — и не прошло и двадцати минут, как ураган налетел, закрутил, поднял пески. Рванулись и взмыли по ветру накидки и полы халатов, животных завернуло вбок, седоки едва удержались на обмякших горбах. И когда люди снова открыли глаза, вся бескрайность пустыни была погружена в мятущуюся песчаную мглу. В пяти шагах ничего не было видно, только красный померкший шар солнца, как демон, прыгал в этом летучем хаосе.

Верблюды выбивались из сил. Кравков дал знак остановиться. Он знал, что такие бури редко продолжаются больше 3–4 часов. Надо было переждать. Положили верблюдов на землю и сами привалились к ним с подветренной стороны.

Жажда точила внутренности и сводила губы, иссушенные зноем и ветром. Не стесняясь, поминутно наклонялись к турсуку, — ведь буря скоро утихнет и к вечеру караван будет в Ун-кудуке!

Но проходит два часа — путники все лежат, проходит еще два — положение без перемен. Около верблюдов уже намело горы песка. Наступала ночь — буря выла с прежней силой.

Засыпанные, заброшенные в песках люди томительно ждали, вглядываясь из-под прикрытий в воющую чернь пустыни. Часто прикладывались к воде и за ночь кончили один турсук.

Утро пришло мутное, с рыжими, неистово взлохмаченными космами песков. Пустыня попрежнему хохотала над людьми.

Боком, защищаясь от песчаных игл, Курбан-бай пробрался к Андрею Кравкову.

— Турсук лопал! — прокричал он, наклонившись.

— Как?

— Вода нет! — еще раз крикнул Курбан-бай, и буря тотчас сорвала с его губ эту весть и на бешеных крыльях понесла ее по пустыне.

Это был второй и последний турсук с водой! Очевидно, ночью верблюд как-нибудь неловко повернулся и раздавил его.

Бережно были собраны драгоценные остатки воды, которые еще оставались в складках турсука. Набралось немного больше бутылки. Было ясно, что сидеть на месте нельзя. Во имя жизни надо было двигаться к Ун-кудуку. Решено было итти по компасу.

С трудом были подняты из песчаных сугробов верблюды — и караван медленно двинулся в ревущую мглу.

Пустыня зловеще играла с пришельцами.

Идут они час. Идут другой. Идут пять часов. Казалось, давно миновали все сроки, но колодца все не было.

Выбившись из сил, остановились снова в бушующих песках, в смертной заброшенности. Выпили по маленькой мерке воды.

Буря была исключительная — она продолжалась вторые сутки. На следующее утро Кравков понял, что компас расстроился — была одновременно и магнитная буря.

Теперь люди без цели, наобум блуждали по пустыне. Жара была предельная, потому что поднявшиеся пески не закрывали совсем солнца. Оно кровавым, карающим оком преследовало запутавшихся людей и, казалось, жгло еще сильнее. Песок набивался всюду: и в нос, и в глаза, и в уши, и в рот. Он хлестал с такой силой, что кожа не выносила миллионных его уколов. Кроме того, в песке было много солончаковых пород, и, попадая в глаза- или на треснувшую кожу, он разъедал ее до нестерпимой боли.

К вечеру третьего дня люди разделили последние глотки воды. Дромадеры [33] Дромадер — одногорбый узбекский верблюд. ) кричали в бурю и мглу — жалобно, скрипуче, призывно. Собаки сухими, горячими языками лизали людям руки. Ночь засыпала всех в новые могилы песков.

Четверо суток свирепствовал ураган!

На утро пятого дня после выхода из Бай-Мурат-казгана Андрей Кравков тягуче-истомно приоткрыл глаза и сейчас же быстро закрыл их. Он не поверил себе, думая, что бредит от слабости.

Небо свергало лазурью. Красновато-рыжие космы бури улеглись. Перед ним в зыбкой солнечной дымке разметнулось широкое лазоревое поле. Перламутровой накипью застыли на нем белые гряды прибоя. Тучная, тяжелая зелень клонилась к воде. Чудесный берег был недалек.

При виде такой массы воды у Кравкова пробежала по спине влажно-холодная змейка.

— Вода! — крикнул он в безумной радости за шесть жизней.

Лагерь быстро встрепенулся. Все были ошеломлены открывшейся картиной и, несмотря на то, что более суток не имели во рту глотка воды, бодро двинулись к чудесному берегу. Руки поминутно поднимались по направлению к воде, сухие глаза блестели. Только на желтом пергаментном лице Курбан-бая не было оживления. Его глаза глядели ровно и понимающе.

Прошло полчаса. Лазурная гладь была попрежнему широка, но странно — она как будто не подпускала к себе. Цветущий берег отодвигался, менялся, пропадал, возникая в другом месте. Черный червь сомнения сначала глухо, потом все острее точил встрепенувшиеся мысли. Глаза потухали, обмякшие руки падали, и надежды непоправимо тускнели.

Мираж был так реален, что собаки, несмотря на чутье, в первый же момент бросились вперед. Как только они попали в полосу миража, они выросли в огромных чудовищ, которые мрачно и тяжело ворочались впереди, приникали к земле, неуклюже копошились и снова непомерно вырастали. При виде этих зловещих теней, тоска и страх сжимали сердца людей. Обманутые животные, вероятно, долго носились за водой по пустыне, пока зной и истощение не взяли своего. Они больше уже не вернулись.

Магнитная буря кончилась, и компас успокоился. Солнце палило беспощадно. Злополучный караван двинулся на север, надеясь набрести на основное русло Янгы-дарьи, вдоль которого встречались колодцы.

Люди слабели. Слабели и животные. Измученные бурей и пятидневной жаждой верблюды начали спотыкаться. Все, кто мог, слезли и шли рядом. Началась медленная агония погибавших.

После полудня Володя Беликов потерял сознание — его привязали к верблюду. Остальные шли в каком-то горячем забытьи, — разлепятся тяжелые веки, воспаленные глаза скользнут по огнедышащему кругу, и снова — душная, тягучая вязь полубреда.

На другое утро привязали к верблюдам еще двоих. Кравков, Курбан-бай и геодезист тоже едва держались. На каждой остановке, чтобы дать отдохнуть верблюдам, они должны были отвязывать и снимать своих товарищей, а потом снова привязывать их. Уходили последние струйки сил. Это были третьи сутки без воды.

Опустив веки, Андрей Кравков бессознательно передвигал ноги. Его мысль работала ярко, но все это было в другом мире, в каких-то кошмарных грезах. Временами все его существо пронизывало острое чувство-мысль: