Н. Жураковский - Всемирный следопыт, 1927 № 07

И слово в слово повторил желание Мявтухи ходжа, призванной султаном. И стали проклятые франки топить суда оттоманов, сжигать их деревни, убивать их женщин, надругиваться над стариками. О, Аллах! Почему ты не просветлил разум глупой женщины? Уходили собаки-рабы в поля Малой Азии и грозились султану гневом своей мести! Слышите вы, эффенди, слышите вы, челеби — гнусная пыль султанских сапог смела грозиться калифу!..

Ашуг кричал громким голосом и стучал рукой по мраморному столику. Осман с восхищением глядел на певца и следил за возбуждением военных.

— Эффенди, челеби! И в третий раз решил Аллах наказать ходжу Наср-Эддина, ибо даже Аллах не посмеет указать собственную тень на земле — падишаха! В третий раз Аллах внушил Мявтухе сказать: «Ходжа, твой разум выше мудрости калифа, и ты должен стать султаном! Что такое эффенди? Что такое паша? Что такое бей?» — говорила темная женщина, лишенная всякого почтения к столь высоким особам. — «Они продажные ослы, они нечестивые животные. Верные слуги своего султана — они изменники своего народа! Иди просить престол падишаха, а я сяду чинить твой чулок, который будут целовать гордые беи!» О эффенди, мне тяжело передавать слова моего стодесятилетняго отца. Эта злая женщина кричала ходже: «Не все равно, что. целовать турецкому паше или бею — сапог падишаха, спину франка или грязную ногу бахчисарайского муллы Наср-Эддин-ходжи»…

Громкие проклятия и крики вскочивших на ноги офицеров не дали возможности ашугу закончить свою сказку.

Красивый полковник, предложивший старику стул, ругался, как простой редиф. Албанские гвардейцы молча сидели за столом и что-то думали. Красивые левантинки, испуганные криками взбешенного полковника, жались к эстраде. Из-за буфета бежали лакеи в страхе за целость посуды, стоявшей на столиках. В дверях кофейни показались любопытные. Французы и англичане спокойно прислушивались к крикам турок, не понимая причины общего шума.

Ашуг невозмутимо протянул руки, жестом приглашая успокоиться, и, повысив голос до силы молодого звучного баритона, громко закричал:

— Эффенди, высокочтимые паши, всесильные беи и вы, офицеры — верные слуги падишаха, друга великих франков, чьи грозные суда охраняют покой Стамбула! То были слова глупой женщины Мявтухи, жены бахчисарайского муллы Наср-Эддина-ходжи…

Крики еще больше усилились, и угрожающие кулаки протянулись к старому сказателю. Осман бросился на помощь к ашугу. В этот момент один из шептавшихся военных дернул за бороду ашуга, и крик, изумления огласил кофейню:

— Фуад!

— Фуад-бей!

Перед взбешенной толпой стоял один из видных сподвижников Кемаля.

В воздухе замелькали револьверы, и высокий полковник спешил к Фуаду, широко растопырив руки. Осман схватился за спинку стула и, вскочив на столик, с силой ударил стулом по люстре… Свет мгновенно погас, и в темноте кофейни раздались испуганные крики, взбешенные проклятия, женские восклицания. Протянув руку Фуаду, Осман выскочил с ним из зала, и они бросились бежать вдоль бульвара.

В аллеях попрежнему толпились левантинцы, а внизу горел огнями Босфор, и слышались беспечные звуки мандолины. Оба молча бежали к берегу по узеньким уличкам Фюндуклы [43] Отдаленный квартал Перы. ). По бульвару раздавались свистки заптиев, крики преследовавших Османа с Фуадом офицеров. Большая толпа любопытных пересекала путь убегавшим, и они, чтобы не быть схваченными руками встречных заптиев, бросились в глухие темные переулки.

Крики и свистки заптиев продолжали усиливаться, и, когда оба беглеца достигли трамвайного полотна, пересекавшего дорогу к Долма-Бахче [44] Дворец на Босфоре. ), стала очевидной угроза смерти.

Осман быстро сорвал шапку с Фуада, снял с него халат и показал недоумевающему бею на силуэт мечети Валидэ. Он точно хотел указать Фуаду, где легче скрыться. И, когда Фуад побежал по указанному направлению, Осман надел на голову его шапку, накинул на плечи его халат и побежал к месту причала шлюпок.

Ярко освещенное трамвайное полотно выдало заптиям каикджи. Шумная толпа кинулась. за ним и выбежала на пристань Кабаташ.

Осман вскочил в свою шлюпку и быстро поплыл по течению пролива. Работая веслами, он не переставал думать: успеет ли спастись Фуад от рук озверелых беев?

И Осман нарочно кивал шапкой Фуада и выставлял на свет яркие полосы халата.

Свистки и крики заптиев прекратились. Со стороны артиллерийских мастерских быстро приближался моторный бот с речной стражей. Предупрежденные по телефону с пристани Кабаташ, в боте сидели вооруженные жандармы.

На Османа направились стволы винтовок, и грубый голос приказал бросить весла.

Осман повиновался. Ажурные пилястры окон мечети Валидэ смутно виднелись в проливе. Туда скрылся Фуад.

Впереди по Босфору, один за другим отходили громадные транспорты, груженные богатством пустеющих дворцов. На палубах чернели закутанные фигуры женщин. Справа на набережной Тофане окаменелыми изваяниями стояли рослые анатолийцы — верные слуги младотурецкой партии. Они глядели на воды Босфора и вспоминали холмы Малой Азии, где сражались их родные братья.

Над засыпающим Стамбулом горели яркие звезды и, цепляясь за вершины высоких минаретов, задумчиво мерцали в вышине бархатного неба, Со стороны Галаты, как всегда, стонали скрипки оркестров и, точно прощаясь друг с другом, на холмах Илдыза перекликались трубы горнистов.,

В один ясный и теплый ноябрьский день — один из тех нарядных осенних дней, какие бывают только в Босфоре, — в последний раз вызвали на допрос молодого каикджи, ценою своего ареста спасшего героя восставших анатолийских крестьян— Фуада.

Два месяца сидения в тюрьме и мучительные побои, которыми пытались заставить говорить Османа его палачи, наложили на его лицо складки страданий. Бледный, исхудавший, качающейся походкой шел он через двор к следователю в сопровождении равнодушных редифов-албанцев.

Осман замедлил шаги и задышал полной грудью, вдыхая пряные ароматы кипарисов и мирт и соленый запах моря. Только здесь, жмурясь под жаркими лучами ослепительного солнца, видя над собой глубокий провал голубой небесной чаши, слушая крикливые гудки босфорских пароходов, песню товарищей каикджи, несшуюся с пролива, — только в эти минуты Осман почувствовал весь ужас своего двухмесячного сидения в тюрьме. Звуки дня пробуждали в нем жажду жизни, крики чаек напоминали о собственной неволе, а мрачные лица албанцев, подозрительно следивших за его замедленными шагами, вызвали в памяти каикджи бесконечные угрозы, мучительные пытки и призрак смерти, стоявший за его плечами.