Валерий Поволяев - До последнего мига

— Завтра я уезжаю на фронт, — неловко шевельнувшись и дёрнув головой от непроходящего, подпершего подгрудье холодного комка, проговорил он. Поёжился.

Ирина ничего не сказала в ответ, она как сидела на углу шкафа, свернувшись в клубок, обхватив руками колени, так и продолжала сидеть.

— Можно ли написать тебе с фронта?

Он ощутил, точнее, услышал, определил откуда-то со стороны, что в его голосе появились просящие нотки, устыдился их: это что же такое выходит, он силком набивается в друзья? Почувствовал, как у него дернулась правая щека, кожа натянулась, будто ошпаренная прикосновением горячего металла — именно так шпарит пуля, когда бьет по касательной, холод отступил, и ему показалось, что в этой огромной пустой комнате стало по-летнему тепло.

Тут Ирина сделала то, что должен был сделать Каретников, но увы, не сделал — пороха не хватило, — она встала, перешла на каретниковскую сторону, опустилась рядом с ним на шкаф. Каретников почувствовал прикосновение её плеча и, хотя это прикосновение было мимолетным, едва приметным, вздрогнул, отклонился в сторону, пытаясь отодвинуться от Ирины, — ему сделалось немного не по себе, но он удержался, выпрямился. Застыл, сидя рядом с нею.

— Знаешь, — проговорила она задумчиво, тихо, голос её стекленел в холодной гулкой тиши, слова замерзали. — Так иногда хочется общения с человеком. Так хочется поговорить, а поговорить не с кем.

— А соседи? Соседи есть?

Каретников вспомнил, что Ирина говорила только про соседей внизу — они умерли, но ведь есть же, в конце концов, другие соседи, о которых Ирина не рассказывала. Соседи по лестничной площадке, соседи, живущие вверху, над головой, соседи из другого подъезда, из другого дома, — всё это соседи… Конечно, не будешь будить посреди ночи какую-нибудь бабулю в галошах и ватном капоре, живущую в конце проулка, или голодного третьеклассника, обитающего где-нибудь в квартире под чердаком, да потом с третьеклассником много и не наговоришь, но есть же поблизости нормальные люди-собеседники, в разговоре с которыми можно отвести душу?

— В нашем подъезде нет ни одного живого человека, — просто, будто речь шла о какой-то обычной вещи, сообщила Ирина. Голос её был тихим, не дрожал, не изменялся никак, и эта вот тихость, обречённость вызывали ощущение боли, печали, — все умерли. В соседнем подъезде тоже.

— А в соседнем доме?

— Там тоже никого нет.

— А на улице? — спросил Каретников, хотя это была не улица, а обычный проулок, улочка. Короткая, с птичий скок всего, не больше, улочка, и может статься так, что и на ней тоже никого нет.

— На улице есть, — ответила Ирина прежним неживым размеренно-бесцветным голосом, — но я никого не знаю. Не знакома.

Вон ведь как — в блокадном кольце, в домах сохранились городские манеры. Не то что на фронте, в окопах. Там человек человеку, независимо от того, кто он и что он — друг, брат. Людей роднят окопы, роднит смерть.

Но тут ведь тоже присутствует смерть. Почему она никак не может объединить, сблизить людей. В чём дело?

«Много будешь знать — скоро состаришься», — невесело подумал Каретников. Ирина прислонилась щекою к его плечу, а Каретников этого даже не заметил, когда же заметил — вспыхнул, будто свечка, засветился весь, ещё немного — и придётся гасить коптилку, столько света от него исходит, гулко сглотнул что-то, застрявшее в горле, поморщился: некультурен он, как извозчик. Ещё немного — и сморкаться в рукав, шумно дышать, довольно похлопывать себя по животу, когда там заурчит, забулькает что-то, будет. Извозчик, подбрасывающий к рынку баб-мешочниц, а не командир Красной Армии.

— Извини, — пробормотал он, чувствуя себя неловко, смято, в следующий момент разозлился на собственную квелость и цыплячью робость, резко повернулся, решительно обнял Ирину, прижал её к своему плечу. Чуть не охнул — правый бок пробила боль. Сдержался, проговорил тихо: — Здесь чертовски холодно. Надо бы нам домолотить этот шкаф, — но попытки подняться не сделал. — Если, конечно, сил хватит.

— Раньше у нас патефон был, а сейчас его нет, — сказала Ирина, — ещё при отце не стало патефона. А как хорошо было с патефоном! Музыка, песни. Шульженко, Утёсов. «Тучи над городом встали» в исполнении Марка Бернеса. А сейчас нет патефона. И собеседников нет.

— Пошли на кухню, там теплее, — предложил Каретников. Ирина была льдышка льдышкой, насквозь промёрзла в своём праздничном красивом платье.

Ирина опять не отозвалась, она, прижавшись к Каретникову, затихла, думала о чём-то своём, вызывала невольное уважение: человек не теряет в себе человеческого начала, держится на высоте, женщина, несмотря на смерть, горе, боль, голод, постаралась быть красивой, сбросила с себя ватную бесформенную хламиду, поменяла на воздушное красивое платье.

— Ты — молодец, — сказал ей Каретников. Ирина шевельнулась где-то под рукой. Не удержавшись, простужено шмыгнула носом. — Находишь силы держаться в этой сумятице, не теряешь себя. Ты настоящий молодец! — Что-то закоротило в нём, будто электрические провода схлестнулись друг с другом, вызвали замыкание: ничего другого он сказать не мог, слова не приходили в голову. — Ты молодец, — вновь пробубнил он и поморщился: что же это такое с ним происходит, слова все истаяли, сплошная скудность, немота, убогость, его словно бы укачало на зыбкой морской волне, все предметы потеряли четкость, сердце начало работать с перебоями — то сильно, гулко, вызывая боль в висках, то вдруг сходя на нет, рождая испуг: а вдруг сейчас совсем остановится? А может, у него в эти минуты сердца совсем не было? — Ты настоящий молодец, — бормотал он заведённо, прижимал к себе Ирину, пытался еще что-то сказать, но не мог.

А в общем, наверное, это и правильно было: всё равно любые слова оказались бы обычной шелухой.

— Ты молодец, — снова тупо, мучаясь оттого, что больше ничего не может выговорить, пробормотал Каретников, почувствовал, как правая щека вторично дёрнулась, её стянуло, будто пулевым ожогом.

Потёрся щекою о жёсткий воротник гимнастерки, ощутил два прохладных, со стеклистой поверхностью прямоугольника — рубиновые кубари, вспомнил о том, что он лейтенант, командир взвода, меченный железом боевой человек, посмотрел на себя со стороны: стыдно, лейтенант! Нюня нюней, тюха-самоед, интеллигент задрипанный. Вон боец Веня Кудлин, ни одного кубаря в петлицах, а явно бы не растерялся, не оплошал. И слова нужные нашёл бы, и повёл бы себя как надо.

— Ты молодец! Ей-богу!

Тьфу! Ну найди, Каретников, какие-нибудь другие слова! Заколодило на одном и том же, вот ведь как!

Но найти нужного слова он не успел.

Где-то далеко-далеко раздался хлопок, который Каретников не должен был услышать, а он услышал, черноту неба распорола грузная чушка — летящий оковалок в центнер весом, вдогонку раздался басовитый гуд. Снаряд прошёл низко над крышей. Показалось — чуть ли за конёк не зацепил. Каретников напрягся: сейчас рванёт, окна ко всем чертям повышибает. В такой-то мороз. Да это даже хуже, чем просто помереть. Кровь в жилах вымерзнет. Прошла секунда, вторая, третья, а грохота взрыва не было слышно. Каретников взмок в эти несколько секунд — ничтожный отрезок времени, а как тяжко бывает его прожить, — подумал, что снаряд прошил какой-нибудь сугроб, вонзился в землю и затих — не сработал взрыватель.