Марк Ланской - С двух берегов

Профессора Герзига я вызвал сам. Его клиника была в Содлаке единственным лечебным учреждением. О профессоре мне говорили всякое: одни — что он был с нацистами очень близок, другие — что, кроме науки, ничем не интересуется, но что характер у него сволочной, а сходились все на том, что хирург он отменный, знаменитость. Переехал он в Содлак год назад, когда в немецких городах невмоготу стало от бомбежек.

Как и всякий, кому довелось валяться по госпиталям и кого распинали на операционном столе, хирургов я уважал до трепета, а профессоров — тем паче. Поэтому встретил я его у дверей, проводил к столу и усадил как дорогого гостя. Он кивком поздоровался с Лютовым, и я вспомнил, что штабс-капитан служил у него, пока не попал ко мне в комендатуру.

— Я пригласил вас, господин профессор, чтобы обсудить проблему медицинской помощи населению Содлака, — начал я самым сердечным тоном.

Физиономия Герзига не внушала надежды на приятную беседу. На тонких губах никакой готовности улыбнуться, в застывших глазах полное отсутствие интереса ко мне и моим словам. Во время разговора он и смотрел больше на Лютова, чем на меня.

— Мне непонятно, какое я имею отношение к проблеме, о которой говорит господин комендант.

— У вас большая клиника, господин профессор. Вы известный специалист. А в Содлаке появились больные. Я видел больного ребенка, видел женщину, которая должна рожать. Кто же им поможет, кроме вас?

— Я никогда не лечил детей, точно так же как и беременных женщин. В моей клинике нет ни подходящих специалистов, ни соответствующих условий для лечения таких пациентов. Господину коменданту, наверно, известно, что, кроме меня и одного помощника, в клинике никаких врачей не осталось. Мы не располагаем даже самыми необходимыми медикаментами.

— Но, насколько мне известно, в вашей клинике лечатся раненые солдаты немецкой армии.

— Не лечатся, а умирают.

— Я направил к вам женщину, ожидающую ребенка, и вы отказались ее принять. Это верно?

— До сих пор женщины Содлака рожали дома, без моей помощи, и я не вижу оснований для того, чтобы делать исключение из этого правила.

— Раньше в Содлаке были другие врачи. Но один из них в концлагере и еще не вернулся, второй сбежал, а третий сам болен. Женщина, о которой идет речь, беженка, родных, которые ей могли бы помочь, у нее нет. Вот те соображения, по каким я считаю, что вы могли бы сделать исключение.

Герзиг снял очки, протер носовым платком квадратные стекла без оправы, вернул их на место и, повернувшись к Лютову, сказал:

— Если господин комендант мне прикажет, то я буду лечить даже лошадей.

«А ты действительно гад порядочный», — подумал я, но постарался мыслей своих не выдать.

— Мне бы хотелось обойтись без приказа. Но если господин Герзиг иначе не станет выполнять свой профессиональный долг, то я прикажу. Речь идет не только об этой женщине, но и о других. В Содлаке не будет больных людей, оставленных без медицинской помощи. Добавьте еще, Лютов. Если профессор не в состоянии наладить в своей клинике лечение, то мне придется пригласить в нее советских врачей и завести в ней советские порядки.

Я сделал эту добавку без малейшей уверенности в том, что мне удастся получить хотя бы одного врача из наших госпиталей, по горло занятых своей работой. Но угрозу подсказали и антипатия к этому бездушному чиновнику, и интуиция. Попал я в яблочко. Герзиг дрогнул. В глазах, впервые уставившихся прямо в меня, мелькнул испуг. Ответил он немедля:

— Приказ господина коменданта для меня закон. Я надеюсь, что смогу с наличным персоналом помочь нуждающимся в неотложной помощи. Но я уже говорил, что у меня острая нужда в необходимых медикаментах.

— Пусть составит список, что ему нужно, и я постараюсь достать.

Герзиг благодарно поклонился и добавил:

— Еще один вопрос, господин комендант. А кто оплатит расходы по лечению больных?

— А кто вам оплачивает расходы по лечению немецких военнослужащих?

— На это отпускались средства медицинского управления вермахта.

— А сейчас отпускаются?

— Новые раненые ко мне не поступают.

— Хорошо. Расходы по лечению граждан Содлака, я надеюсь, покроют местные органы самоуправления. Я поговорю с господином Дюришем.

— Последний вопрос, господин комендант. Больных нужно кормить…

— Нужно. И этот вопрос мы уладим. Что еще?

Герзиг встал, и, уже чего я совсем не ожидал, губы его растянулись в подобие улыбки.

— Благодарю вас за доверие, господин комендант.

Провожать его до двери я не стал. И когда мы остались вдвоем с Лютовым, я спросил:

— Вы не находите, Андрей Андреевич, что ваш шеф — дерьмо, какое редко встретишь?

— Не нахожу, — спокойно ответил Лютов. — Каждый защищает свои интересы и не хочет брать на себя лишние заботы.

— Вы даже как будто считаете это нормальным?

— Я ничего не считаю, я докладываю, как есть. Такова жизнь.

Я уже знал за Лютовым эту склонность к философским обобщениям самого мрачного свойства, и спорить с ним у меня никакого желания не было.

— Пригласите следующего.

Следующими оказались несколько стариков, целая делегация из соседней деревушки. Они очень робели, прятались за спины друг друга и подчеркивали, что не жалуются, а просто хотели узнать: верно ли, что господин комендант запретил писать адреса на письмах по-немецки? Если это верно, то они не возражают и просят господина коменданта простить их за беспокойство.

— Что за чушь? Какие письма? Я ничего не понимаю.

— Их письма идут через почтовое отделение Содлака, и здесь перестали принимать конверты, надписанные на немецком языке. И ссылаются на ваш приказ.

— А как писали до Гитлера?

— По-разному.

— Соединитесь по телефону с почтой и проверьте, в чем там дело.

Пока Лютов звонил, я пытался доказать посетителям, что им не грех и посидеть, но они так и не решились занять пустые кресла.

— Почтмейстер говорит, что нацисты всех заставляли писать адреса по-немецки, и он решил, что теперь нужно делать все наоборот, — пересказал Лютов свой разговор с почтой.

— Передайте ему, что запрещаю подражать фашистам и вводить такой дурацкий порядок. Если до оккупации принимали письма на немецком, пусть принимают и сейчас.

— Он, господин комендант, не верит, что это я говорю с ваших слов.

— Дайте трубку… Слушай, друг, говорит комендант. Веришь? — С другого конца провода зажурчала слишком торопливая и малопонятная речь. Я в нее и не вслушивался. Важно было, чтобы он убедился, что приказ, переданный Лютовым, исходит от меня. — Запрещать чужой язык нельзя. Все!

— Скажите этой делегации, — обратился я к Лютову, — что никакого приказа об отмене немецкого языка я не отдавал. Пусть пишут, как писали.