Марк Ланской - С двух берегов

Я не собираюсь описывать операции, в которых мы участвовали. Действия партизан во многом схожи, где бы они ни дрались. А о главном уже написаны книги. Я остановлюсь только на частностях, без которых не могу закончить рассказ о Степане.

Но прежде — о Болеславе. Последние километры по дороге на базу мы его несли. И он не противился. Как будто вместе с ним вырвались на свободу и все болезни, которые он таил. Он не разрешил себе умереть в лагере. И не умер. Врач, осмотревший его в чистом деревенском домике, сказал нам, что он не понимает, как этот человек жил. Только Болеслав понимал, как он жил и почему жить осталось недолго. Он не удерживал нас, когда пришлось его покинуть, не играл в оптимизм, но серьезно выслушивал наши бодрые предсказания, как он скоро встанет и будет воевать вместе с нами. Прощаясь, он долго не отнимал своей бесплотной руки. Мне он сказал наедине:

— Тебе нужно учиться, Стефан. У всех учиться. А после победы иди в университет. У тебя горячее сердце. К нему обязательно нужна знающая голова. Тогда ты будешь настоящим борцом за счастье людей. Держись Степана.

Он говорил с каждым, и я уверен, что никто его слов не забыл. Нам нужно было уходить, и мы ушли. Он умер через два дня. Никого из нас рядом не было. Мы даже не могли побывать на его могиле, так далеко унесло нас от той деревни. Это и плохо и хорошо: он для нас остался живым.

Вряд ли надолго запомнили бы Степана в глухих горных деревушках, если бы его отряд только подрывал воинские эшелоны и по мере своих сил сокращал гитлеровское поголовье. Запомнился он другим.

В горах, где находилась наша штаб-квартира, постоянных немецких гарнизонов не было. Власть осуществляла «независимая» профашистская администрация. Пока гитлеровцы одерживали победы на далеком Восточном фронте, ей было нетрудно, этой администрации. Боль и гнев народа были загнаны внутрь. За малейшее проявление протеста или неповиновения жестоко карали. Но к тому времени, о котором я рассказываю, многое изменилось. Большие и маленькие начальники со своей жандармерией пребывали в состоянии смятения. Поражение еще недавно всесильных «хозяев» Европы вырисовывалось во всей неотвратимости, и многим хотелось поставить заявочный столб на личное благополучие при любых будущих изменениях. Антифашизм стал модным. К движению Сопротивления примазывался кое-кто из тех, кому неплохо жилось при нацистах.

Ваши солдаты не знали, как их успехи изменяли ход мысли и поведение людей за сотни километров от фронта. Очередной рывок Красной Армии вызывал у местного начальства приступ трусливого либерализма. На действия партизан оно уже начинало смотреть подслеповато и даже поощряло требования «свободы» и «независимости». При этом, конечно, никто из лазутчиков реакции не разглашал, что из всех свобод они предпочитают свободу купли-продажи, а независимость мыслится ими как неприкосновенность их барышей и привилегий. Но стоило наступить на фронте затишью, как те же «либералы» вновь прислушивались к воплям Геббельса о близком переломе и о секретном победоносном оружии. У них возникали сомнения: а не рано ли отказываться от проверенных покровителей, не лучше ли укреплять тылы «нового порядка»? И немедленно совершался поворот к репрессиям, начиналась охота за коммунистами, заполнялись тюрьмы.

Такой поворот направо и произошел примерно к концу октября сорок четвертого. Как-то Степану доложили, что Юрко Кабеш плачет. Плакали у нас редко, и Степан потребовал Юрко к себе. Этот тихий, пожилой крестьянин из ближайшей деревушки, приставший к нам с месяц назад и хорошо проявивший себя в нескольких операциях, действительно выглядел как человек, раздавленный горем.

Юрко рассказал, что его жену, брата и старшего сына жандармы арестовали, арендный договор на землю расторгли и обрекли на нищету старуху мать и меньших ребят. А всему виной он, его уход к партизанам.

Степан взял с собой четырех человек, меня и Робера в том числе. Мы пришли в деревню среди бела дня, на виду у всех направились к приземистому домику жандармерии и без стука вошли в кабинет главного блюстителя порядка. Кроме жандарма, там сидело еще двое постарше чином и почище одетых, гости из города.

— Сейчас же выпусти семью Кабеша, — сказал Степан, обращаясь к жандарму. Тот побелел, вскочил, стал что-то лепетать. — Быстрее! — повторил Степан, даже не взглянув в сторону городских чиновников. Мы выразительно повели дулами автоматов.

Жандарм вытащил из стола ключи, мы все отправились к сарайчику, стоявшему рядом, и еще через минуту родственники Кабеша были на свободе.

— Если еще раз тронешь кого-нибудь из семей партизан, расстреляю, — сказал Степан жандарму на прощанье.

Так началась особая миссия нашего отряда, никем не запланированная и лишь задним числом одобренная подпольным комитетом компартии. Каждый, кто приходил к нам с жалобами на притеснения помещиков, сборщиков налогов, стражников, был уверен, что мы поможем, и не ошибался.

Не всегда все проходило так гладко, как с семьей Кабеша. Более высокие власти, до которых дошли слухи о нашем вмешательстве в «законные действия» административных органов, пришли в ярость. Для ареста большой группы крестьян послали, кроме жандармов, еще роту регулярных войск с пулеметами. Нам об этом сообщили заранее, и мы встретили их на марше, в удобном для засады месте. Благо в этом районе крутых гор, узких расщелин и диких лесов таких мест было достаточно. Мы замаскировались и приготовились к бою. Степан был почему-то уверен, что дело обойдется без огня.

Впереди колонны покачивался на лошади командир роты — внушительного вида офицер с грозным выражением лица. Когда перед ним на дорогу свалилась подпиленная нами высоченная мохнатая ель, конь встал на дыбы, но офицер удержался в седле и выхватил из кобуры пистолет. Повернувшись к своему воинству, он отдал какую-то команду. А шагах в тридцати от него из кустов поднялся Степан и прокричал несколько фраз, напомнил, что конец гитлеровской Германии близок, что проливать кровь из-за интересов фашистов и их лакеев нет никакого смысла… Солдаты слушали его. Офицер яростно требовал открыть огонь и, не дав Степану договорить, сам выстрелил в него из пистолета. Степан упал. В нашем отряде было тогда восемнадцать автоматов, и все они стеганули по офицерам и пулеметчикам. Рота побежала.

Степан, лежа, крикнул: «Прекратите огонь! Пусть бегут». Пуля пробила его правое плечо. Это было его второе ранение за время партизанских действий.

Более длительный бой нам пришлось выдержать у городской тюрьмы, куда свезли арестованных из нескольких деревень. Там дрались два часа, потеряли одного убитым и четырех ранеными. Но арестованных выпустили, а тюрьму сожгли.