Марк Ланской - С двух берегов

На этот раз с горы скатились не все солдаты. Некоторые залегли за камнями и тоже стали строчить из автоматов, вызывая нас на дуэль. Но мы молчали, как убитые. Короткий день подходил к концу, и по мере того как сгущались сумерки, росла у нас надежда выбраться живыми из этой заварухи.

Командование эсэсовского батальона видело, что группе партизан удалось улизнуть, но сколько еще осталось, оно понятия не имело. По опыту мы знали, что на ночные атаки, да еще в таких необычных условиях, против неизвестного числа врагов, немцы никогда не решатся. А к утру мы будем далеко. Поэтому и они спешили использовать последний светлый час. Мы отбили еще две атаки.

С перевала медленно спускалась пелена тумана. Она ослепила и немцев и нас. Впервые за много часов мы встали во весь рост и подошли друг к другу. Почти у всех лица и головы были в крови — никому не удалось уберечься от острых, как бритвы, осколков раздробленных камней. Но тяжелых ран ни у кого не было.

Степан пересчитал нас и повел вниз. Потом он остановился, чтобы поторопить отставших. И в это мгновенье ударила самоходка. Ударила вслепую. Это был ее последний выстрел. Мы повалились ничком. Полежали с минуту и поднялись. Все, кроме Степана. Осколок попал ему в затылок. Мы положили тело нашего командира на одеяло и понесли. За поворотом нас ждал Ондрей.

Хоронили мы Степана без речей и салютов. Слез никто не скрывал. Могилу вырыли в расщелине, метрах в шестидесяти от дороги. Сейчас к ней проложена тропинка из цветных камней. Стоит небольшой обелиск.

Вот все, что я могу рассказать тебе о человеке, которого звали Степан Русс…

Так уж повелось, что по вечерам у меня собирался мой актив. Собирался без приглашения и без определенной цели. Приходили, наверно, потому что раньше и возможности такой не было — свободно встретиться, откровенно разговаривать о наболевшем, да и негде было: о клубах или домах культуры в Содлаке не слыхивали.

Просторный кабинет становился тесным, сидели на всем, что давало опору, даже на каминной решетке. Опоздавшие устраивались на полу. Приносили с собой фляги с местным вином, без которого здесь не начинался дружеский разговор. Стаканы передавались из рук в руки, табачный дым тянулся к высокому потолку и плавал там слоистыми облаками, голоса становились все громче, иногда поднимаясь до крика. Ни Лютова, ни Любы на таких собраниях не было, понимал я не все, но когда доходило до горячего спора, мне сообща переводили каждое слово, чтобы я мог стать кем-то вроде третейского судьи.

Я и чувствовал себя нейтральной фигурой, никак лично не заинтересованной в сути разгоравшихся споров, но обладавшей решающим словом. Правда, никогда я этим словом не пользовался, старался развести сцепившихся крикунов шуткой, но слушал внимательно, вглядывался в лица и убеждался, что спорят они не только потому, что дождались поры, когда можно без боязни чесать языки, болтая на любую тему. Они говорили о самом сокровенном, важном для всей их будущей жизни. Разброд в их мыслях и словах очень точно отражал сложность этого будущего — близкого и непостижимого.

Сначала слушали последнюю сводку Информбюро и сразу бросались к большой карте, повешенной на месте какого-то увезенного семьей Хеттля художественного полотна. От него осталась только огромная золоченая рама, в которой карта выглядела особенно внушительно. Сводку читали медленно, и, когда появлялись названия занятых нами населенных пунктов, добровольцы переставляли флажки, восхищенно вскрикивали, подсчитывали километры, предугадывали направления следующих ударов наших войск.

Школьная карта Европы была издана в 1942 году, и коричневая краска Третьего рейха широко разлилась по ней, заляпав чужие земли, города, реки. Гитлеровские географы стерли границы непокорных государств, закрепив типографским способом жизненное пространство за расой господ. Теперь карта висела перед нами как свидетельница состоявшихся преступлений и несбывшихся надежд.

Каждому доставляло удовольствие пройтись по ней карандашом, восстанавливая историческую справедливость. Уточняя местоположение Содлака, из-за малости своей не обозначенного, Алеш острым ногтем пробуравил дырку в юго-восточном углу коричневого омута. Все больше увлекаясь, мои гости не только восстанавливали старые довоенные границы Югославии и Чехословакии, но еще прокладывали новые. Они составляли и распускали федерации, возводили разные варианты какого-то «славянского барьера», намечали правительства…

Начиналось самое интересное для меня. Я как будто чудесным образом возвращался к тем далеким временам нашей революции, когда в спорах до хрипоты, а то и до драк, люди постигали азбуку политграмоты. Тогда я был слишком мал, чтобы понять и запомнить те споры, узнал о них по рассказам и книгам. А здесь вдруг они ожили, и я стал свидетелем бурных и трудных родов нового сознания.

Одну из жарких перепалок я тогда же записал и привожу почти дословно.

— Нас, славян, горстка, — повторил свою излюбленную фразу Дюриш. — Без России мы слабее всех, с русскими — всех сильней! Все мы — братья. Наши сердца — ваши сердца.

Каждый по-своему, кто сдержанно, кто пылко, присоединялся к этим словам. Доманович, все еще стоявший у карты, резко обернулся ко мне:

— Нехорошо делает ваше командование, неправильно.

Критиковать действия Красной Армии при мне еще никто не решался, и все с удивлением воззрились на Стефана.

— Столько своих людей похоронили, до Берлина дошли, а половину Европы кому отдаете? Тем, кто Гитлера на разбой благословил, кто его на Восток подталкивал.

— Ты говоришь о наших союзниках, Стефан, — напомнил я ему, — вместе воюем, договора заключили. А мы свое слово держим.

— Союзники! — фыркнул Стефан. — Когда поняли, что вы без них можете всю Европу освободить, только тогда и заспешили — спасать свои капиталы. До Ламанша нужно идти! Всем народам свободу дать. У вас теперь силы хватит.

— Хорошо. Я передам твои соображения в Кремль, — пообещал я, и все рассмеялись, а разговор свернул в сторону.

— Старая Европа умерла, — успокоил всех Гловашко. — Никаких королей. Только демократия.

Тихий Томашек, хотя и начавший обретать облик нормально питающегося человека, все еще усаживался в самом дальнем углу и редко позволял себе высказываться. Но на слова Гловашки и он откликнулся:

— Святая правда, Петр, никаких королей. Только демократия.

— Помолчи ты со своей демократией, — махнул на него Стефан, — одна демократия уже привела тебя в Биркенау.

— Не демократия, а фашизм, — поправил его Дюриш.

Стефан как будто только и дожидался реплики Дюриша, с ним он схватывался особенно рьяно.