Марк Ланской - С двух берегов

— А что такое демократия, Яромир?

— Ты меня спрашиваешь, как школьника.

— Ты забыл то, что должен знать каждый школьник. Откуда взялся Гитлер? С неба свалился? На танках к власти прорвался? Нет! По всем законам твоей демократии, на общих и тайных выборах. Ты помнишь, сколько баранов отдало ему свои голоса в тридцать третьем году? Забыл? Чуть ли не половина всех голосовавших — семнадцать миллионов. Миллионов! В два с половиной раза больше, чем получили социал-демократы, и почти в четыре раза больше, чем коммунисты. Твоя демократия под руки ввела его на пост главного палача человечества.

— Почему это моя демократия? — обиделся Дюриш. — Я не шваб, за него не голосовал. Там людей запугали, обманули. Я говорю о настоящей демократии, о власти народа.

— Народ! — язвительно повторил Стефан. — Все только и кричат о народе. И Гитлер вопил о народе. И англичане, и американцы. Все молятся на народ. Демократия! Свобода!.. Янек! — окликнул он недавно появившегося в Содлаке застенчивого паренька в аккуратно заплатанных штанах. Бывший школьный дружок Стефана, он скрывался в какой-то деревне. Стефан его отыскал и сделал своим помощником. — Расскажи, Янек, господину коменданту, как в твоей деревне проводили демократические выборы. Еще до Гитлера, при старом парламенте.

Лежавший на полу Янек поспешно встал, но долго переминался с ноги на ногу и смущенно оглядывался, прежде чем сказать первое слово.

— Так все же знают, как было… Начиналась кампания… Приезжали кандидаты от партий…

— Подробней! Как следует вспоминай, — подтолкнул его Стефан. — Ты коменданту рассказываешь.

— Ну, говорили, конечно. Каждый по-своему. Но все за народ. У нас деревня большая, а грамотных не так чтоб много. Умных слов не понимали. Кто больше обещал, тому и верили. Слушали и ждали… — Янек замолчал, прикрыл ладонью рот, скрыл усмешку.

— Не стесняйся, Янек, не стесняйся, рассказывай, как было. Чего ждали?

— Известно чего, вина ждали.

Все рассмеялись, и Янек тоже.

— Знали, — продолжал он, — кандидат речь отскажет и бочку вина выкатит на площадь. А кто и две. Один каждый день новую бочку присылал. За него и голосовали. Нам что, жалко? Вино дает, — значит, человек хороший.

Общий смех захватил и Томашека, он открыл рот, и стали видны его беззубые десны.

— Садись, Янек, — отстал от паренька Стефан. — Точно рассказал. Кстати, Яромир. Мы тебя уважаем за все, что ты при немцах делал. Ты патриот. А признайся честно, сколько ты денег на вино Полачеку отваливал? Все же знали, что это твой кандидат.

Дюриш обиженно поджал губы, покачал головой, но ответил с достоинством:

— Каждый помогал тому кандидату, которого он считал лучшим. У меня были такие же права, как у всех.

— Права такие же, а деньги другие, — тихо сказал Алеш. Он всегда, в отличие от Домановича, говорил ровным голосом учителя, медленно и внятно, как бы раздумывая вслух.

— При настоящей демократии, — продолжал Дюриш, заглушая реплику Алеша, — ничего плохого не будет. Крестьян и рабочих большинство, они и выберут, что надо и кого надо.

— Чтобы они поняли, что им надо и кого надо, нужно научить их читать и писать, научить думать, — так же тихо вставил Алеш.

— Вот! — выкрикнул Стефан, указывая вытянутой рукой на Алеша. — Вот святая правда. А чтобы научить их думать, им нужны школы, много школ. Им нужно дать типографии и бумагу. Их нужно пустить в университеты. Без этого любой болтун с помощью вина и денег замутит им мозги.

Несколько одобрительных голосов поддержали Стефана. Хотя перед этим так же поддержали и Дюриша.

— Этого не случится, — опять попытался примирить всех Гловашко. — Народ многому научился за войну.

— Опять народ! — не унимался Стефан. — О ком ты говоришь, Петр? О тех, кто трудится, или о тех, кто загребает прибыль?

— Ты знаешь, о ком я говорю, — уклончиво ответил Гловашко.

— Если о тех, кого нужно учить думать, то для этого они должны получить все: и власть, и заводы, и землю! Тебе это не нравится, Яромир?

Дюриш помолчал и, грустно улыбаясь, сказал:

— Мы задыхались под немцами, неужели ты хочешь, чтобы мы еще задыхались под своими?

— Смотря чем ты захочешь дышать, — подходя вплотную к нему, ответил Стефан. — Если воздухом наживы, обязательно задохнешься!

— Мы счастливы, что русские братья принесли нам свободу, а ты…

— Какую свободу? — оборвал его Стефан.

— Свобода одна. Свобода думать, говорить…

— Смотря о чем думать и говорить.

— В этом и заключается свобода, — терпеливо объяснял Дюриш, — никто никому не мешает думать и говорить, что он хочет.

— И фашистам, и монархистам — никому не мешать? Пусть выкатывают бочки и соревнуются, кто хитрей соврет и отравит чужие души. Так? Не будет такой свободы, Яромир, не надейся.

— Это не тебе решать, Стефан. Будет демократическая конституция, будет народное правительство, оно и укажет, как жить. Для того к нам Красная Армия пришла, чтобы мы жили, как свободные люди. Разве не так, Сергей?

— И так и не так! — гремел Стефан, не дав мне ответить. — Свободными, это верно. Но от кого свободными?

— От швабов, Стефан, от швабов. За свободу всех славян от швабов воюют русские братья.

— Ошибаешься, Яромир, ох как ошибаешься! Не в славянах и швабах дело. Нам еще от тех освободиться нужно, кто на войнах наживается, от тех, кто нас фашистам продавал.

— И со своими хочешь драться? — укоризненно спросил Дюриш. — Мало крови пролито?

— Много, Яромир, — подхватил Стефан, — океан! Невинной крови. А чтобы никогда больше кровь не проливали, нужно освободиться от всего прошлого. Верно, Сергей?

Схватки между Домановичем и Дюришем я наблюдал, как чужие семейные ссоры. Я был уверен, что победа над гитлеровской Германией сама собой решит все вопросы. Все, связанное с фашизмом, будет раздавлено, всюду верх возьмут прогрессивные силы и положат конец всяким раздорам. Смутно рисовалась какая-то международная благодать, исключавшая даже мысль о новых войнах.

— Ничего, братцы, в будущем все утрясется, — говорил я им со всей искренностью. — Сейчас главное — добить Гитлера, чтобы навсегда отпала у немцев охота лезть в чужие земли.

— Очень ты правильно говоришь, комендант, — одобрил меня Гловашко, всегда радовавшийся, когда обрывалась перепалка, принимавшая слишком резкий характер.

— Никакой Германии не должно остаться! — тоном, каким выносят судебный приговор, сказал обычно молча куривший, совсем седой Рудольф Лангер. Он приехал в Содлак из далекой разбомбленной деревни, где потерял семью, и жил у приютивших его родственников.

— Куда же ты ее денешь? — с любопытством спросил Янек.

— Разбить на мелкие провинции. Никакой промышленности! Пусть разводят свиней и делают сосиски для всей Европы.