Марк Ланской - С двух берегов

— Если тебе обязательно нужно как-то оправдать меня перед господами коммерсантами, скажи им, что я с большим уважением отношусь ко всяким договорам и деловым обязательствам. Но в этом конкретном случае я не мог поступить иначе… По нашим советским законам не пускать человека в бомбоубежище, пока он не заплатит денег, — преступление. Есть такой закон, и я действовал в его духе.

Ссылка на некий, не известный ни ему, ни мне, закон сразу укрепила мои позиции. А когда я добавил, что впредь посетителей с денежными тяжбами буду направлять к нему, Дюриш совсем воспрянул духом. Он опять смотрел на меня как на любимого сына, и расстались мы с ним, как всегда, друзьями.

Стефану о разговоре с Дюришем я рассказывал шутливо, был уверен, что он меня поймет и посмеется вместе со мной. Но ни тени улыбки вызвать у него не удалось. Он угрюмо смотрел на меня, явно не одобряя моего легкомысленного тона.

— А ты знаешь, чем обернулось это бомбоубежище? — спросил он вдруг.

— Вот уж чем не интересовался…

— Напрасно. В нем теперь клуб «предпринимателей-социалистов», «славянских демократов», «патриотов-либералов» — ноев ковчег, только без нечистых. — без коммунистов.

Зная привычку Стефана ожидать реакции собеседника на каждую новость, я выразил удивление.

— Сначала хотели потеснить нас, — продолжал он. — Потом нашли другой выход: взяли у господина Шнурича в аренду бывшее убежище и за два дня превратили в комфортабельный уголок для встреч и развлечений.

Стефан опять замолчал.

— Ты их к этому вынудил, — заметил я. — Они хотели собираться в твоем Доме, а ты их погнал. Ничего удивительного, что они обособились.

— Удивительно другое. Что при большевике-коменданте реакция может свободно собирать силы.

Я обычно легко догадывался по лицу Стефана, чем заняты его мысли или вспышку какого чувства следует ждать с минуты на минуту. Сейчас он выглядел подавленным, и я не мог поверить, что на него так угнетающе подействовало превращение бомбоубежища в клуб местных богатеев.

— У тебя есть факты, по которым видно, что их сборища носят реакционный характер?

— Были бы факты… Мои ребята ходили туда, слушали…

— Шнурич за вход платы не требует?

— Нет, — серьезно ответил Стефан, — платы не требует… Сейчас у шнуричей ставка покрупнее, с прицелом на будущее.

— Не говори загадками, Стефан. Чем они там занимаются?

— Разговаривают, музыку слушают, кофе пьют… Против тебя ни слова. И о Красной Армии — ни слова. Как будто их ангелы небесные от Гитлера освободили. Всё о христианской культуре, о демократии. Историю вспоминают, классиков цитируют… Вроде бы ничего худого…

— А почему бы тебе не пойти туда, не поспорить с ними?

Прежде чем ответить, Стефан подошел к карте, повернулся ко мне спиной.

— Ты попал в самое больное место… Боюсь я к ним идти.

Такого признания я не ожидал. Подумал, что он шутит, и рассмеялся.

— Ничего смешного нет, — сказал он. — Мне с ними спорить трудно — неравные условия.

— Да ты что?! Заболел? В любой спор первым лезешь, никогда ничего не боялся, и вдруг…

— Если бы они в открытую стали оспаривать то, что я узнал от Степана, выстрадал в лагерях, проверил в боях, — дал бы я им жару. А когда они туманом философии прикрываются, стихами говорят, — это мне не под силу… У них за плечами университеты, штабеля прочитанных книг. А у меня… Когда я мог знаний набраться?

— Успеешь еще, наберешься.

— Обязательно наберусь. А что сейчас делать — не знаю. Разогнать их, забрать ключи от убежища — ты не позволишь.

Я кивнул: «Не позволю».

— Да я и сам понимаю, что это не лучший способ борьбы, — продолжал Стефан. — Но я уверен, что от чистеньких слов они перейдут к грязным делишкам.

— Вот уж это — либо будет, либо нет.

— Можешь не сомневаться. Если бы ты знал, сколько ненависти вызвал тем, что порвал расписки. По карману ударил. Они всё простят, но только не это.

— А мне плевать, простят или нет.

— Тебе конечно.

— И ты наплюй.

— Их плевком не собьешь. Бить нужно со всей силой.

— Когда будет за что, ударишь.

— Да, не промахнусь.

Стефан выпрямился и проделал несколько пружинистых движений раскинутыми руками — нечто вроде гимнастики, возвращавшей ему хорошее настроение.

А дня через два более серьезные события заслонили от нас мышиную возню «предпринимателей-социалистов».

Эту женщину ко мне направила Люба. Накануне она убеждала меня, что женщина очень хорошая, несчастная, с двумя детьми, что ей нужно помочь. Но о сути дела ничего не сказала.

Тереза Нойхойзер выглядела не столько несчастной, сколько запуганной. Миловидная, лет тридцати пяти, но одетая по-старушечьи во все черное, она боязливо приблизилась к моему столу и на предложение сесть в кресло замотала головой, всем своим видом показывая, что никак невозможно сидеть в присутствии самого господина коменданта. Когда я пристальней в нее всмотрелся, она зарумянилась от смущения и опустила маленькие голубенькие глазки.

С помощью Лютова я узнал, что она приехала из недалекой деревни, в Содлаке остановилась у родственников, а муж ее лежит в клинике Герзига. Об этом Тереза узнала из письма, которое он прислал. Раненный в голову, он сейчас поправляется, и жена очень просит господина коменданта отпустить его домой. И дети давно не видели отца. Она очень просит. Дома он скорее станет совсем здоровым и поможет ей вести хозяйство.

— Спросите, кто у нее муж по званию?

— Солдат, простой солдат, — перевел Лютов.

С такой просьбой я столкнулся впервые, но думал недолго. Отправлять этого раненого немца в лагерь для военнопленных никакого смысла не было — лишняя обуза и нашим врачам и охране. Пусть едет со своей Терезой.

— Она уже виделась с мужем?

— Нет, профессор не позволил, сказал, что без вашего разрешения никаких свиданий быть не может.

Я не помнил, чтобы запрещал свидания, и решил, что это одно из распоряжений Стефана.

— Скажите, что я не возражаю.

От нежданной радости глаза у Терезы стали вдвое больше. Она забавно поклонилась и быстро заговорила, обращаясь к Лютову.

— Она просит сказать, что потрясена вашим великодушием, но профессор Герзиг предупредил ее, что без вашей справки он ее мужа не отпустит.

Опять вспомнив Стефана, я сказал:

— Я напишу профессору, чтобы он отпустил этого солдата. Но перед отъездом пусть она с мужем зайдет в комендатуру, здесь проверят его документы и выдадут официальную справку.

Под мою диктовку Лютов написал Герзигу письмо, я подписался и протянул Терезе. В награду я получил долгий взгляд, полный почтительного восхищения и благодарности. Снова глубоко присев, она вышла из кабинета, что-то растроганно лепеча.