Олег Куваев - Птица капитана Росса

Директор, наконец, повернулся ко мне и, ей-богу, по-моему, искренне удивился, меня увидев. Так с этим удивленным выражением он смотрел на меня — видно, забыл сделать подобающее по педагогике выражение лица, а может, просто не считал нужным его делать.

— Ты знаешь, Ивакин, что такое подлец? — спросил он.

Я только открыл было рот, чтоб затянуть: «Я ничего не знаю, я ничего не делал…», но он прервал меня:

— Знаешь, конечно. Так вот, ты уже дошел до грани. Из тебя может вырасти простой, обычный негодяй. Ничего больше, кроме негодяя. Иди!

…На урок я не пошел тогда, а пошел в парк, или, как его называли, «сад» при школе, хотя никаких фруктов там не водилось, а были громадные липы, тополя и березы.

В парке имелась физкультурная площадка: волейбольная сетка, шест, разные там стенки и бревна. На шесте можно было здорово качаться; и если подобрать размах, то столбы, на которых он висел, начинали дрожать, скрипеть и шататься чуть меньше шеста. Я повис на этом шесте и все качался, качался, все шире и больше, столбы ходили ходуном, а я летал где-то в поднебесье и ждал, что сейчас лопнет визжащая петля на шесте, я грохнусь на землю, а сверху свалится бревно и раздавит мне череп. Тут меня и застали Мишка Абдул, Пыч и Валька Сонный.

— Он убиться хочет, — сказал Пыч, — его из школы выгнали.

— Плевать, — сказал Абдул. — В ремеслуху пойдет. У меня брат…

Тут я приспустился на шесте, стал качаться потише. У меня вдруг прорезался непостижимый интерес к «ремеслухе». Да и про Мишкиного брата, Абдула-старшего, стоило послушать. Три года назад он уехал в Челябинск в ремесленное училище и потом появлялся несколько раз в селе в форме ремесленника и все более и более делался городским, а прошлый год приехал уже без формы, в шелковой рубашке с закатанными рукавами и при часах. По этому случаю несколько взрослых парней решили его побить, так уж они сочли необходимым. Вскоре всем на той вечеринке стало известно, что сегодня будут Абдула-старшего бить. Парни — из тех, кто не дорос до армии в последний военный год, — собрались кучкой: видно, решали, кто первый пойдет и врежет ему по уху. Все решала абдуловская хитрость: надо было по правилам ему собрать двух-трех приятелей, потом отойти, вроде как покурить, и потом уже одному Абдулу отделиться и что есть духу чесать домой; никто бы его не осудил. Но не нашлось у Мишкиного брата двух-трех приятелей; и он, к всеобщему восхищению, снял демонстративно часы, положил их в карман, а потом стал подходить к совещающимся: «О чем интересном разговор, ребята?» Так ничего и не получилось, а у нас, пацанов, стало одним героем больше.

Мы немного поговорили о «ремеслухе», Мишка Абдул сказал, что он, если надо, брату напишет и тот устроит меня в самолучшее место. Потом Мишка и Пыч ушли, а мы с Валькой Сонным остались вдвоем, потому что были друзьями.

С Валькой Сонным было хорошо. Особенно когда надо было обсудить коренные вопросы жизни, потому что Сонный Валька умел задумчиво моргать своими поросячьими ресницами и отвечать не спеша, что и придавало нужную солидность разговору. Кроме того, Валька категорически не курил, даже пробовать не хотел, настолько категорически, что его даже дразнили за это. В общем я считал его правильным парнем, не чета Мишке или Пычу.

И вот мы с ним сидели в нашем сарае, где зимой хранилось сено, и обсуждали мой дальнейший жизненный путь.

— В школе мне не жить, — сказал я. — Подамся в ремеслуху. Решено.

— Не отпустят, — сказал Валька.

— Как не отпустят, если я подамся?

— Так, — сказал Валька.

Тут я ему рассказал все о директоре, и о себе, и о нашем разговоре. Кое-что я ему прибавил, а когда прибавил, так и сам поверил в это; и получилось так, что директор предсказал мне ужасную будущность преступника, и нет мне от этой доли спасения, если только что-нибудь свыше не осенит меня — не отведет от уготованного пути. Факты-то были налицо: вызывали все-таки одного меня, и вызывали, конечно, за письмо, а я и есть главный виновник, про других директор даже не спрашивал — следовательно, давно я у него уже лежу весь видный как на ладошке.

Сонный Валька все это понял, а еще больше он понял, что раз директор другими не интересовался — значит ничего с ним не будет, а этого он боялся больше всего, потому что Валькина мать очень уважала директора; он даже к ним в гости иногда заходил, не как директор, а просто как сосед по улице и человек.

Валька ужасно обрадовался, что ему все сошло с рук, стал чрезвычайно добр и целиком переключился теперь на обсуждение моего будущего.

— Это точно, — сказал он. — Человек еще родиться не успел, а за него уже все придумано. И редко кто увернется, все равно что с поезда на полном ходу соскочить.

— С поезда-то я спрыгну.

— Ну, это другой поезд, — не соглашался Валька. — С этого не особенно напрыгаешь…

Так мы сидели в сарае на куче старого, пахнущего брожением сена. Вечер был. В сарай сквозь дыры в потолке вначале падали красные закатные лучи, а потом все посинело, стало холодно и тревожно, как всегда бывает тревожно весной, когда вечер и подмораживает после погожего дня. Плакать почему-то хотелось, но без слез и неизвестно о чем.

— Знаешь, — без всякой связи сказал Валька. — Есть у нас дома одна странная вещь. Мы ее с собой по строгому наказу отца, когда эвакуировались, вывезли. Там какие-то бумаги о каком-то человеке. Дед этого человека знал и оставил бумаги отцу, а отец все говорил, что вот будет у него свободное время и он напишет об этом человеке всему миру и в назидание балбесам вроде меня.

— Слушай, — сказал я. — Дай-ка ты мне эти самые бумаги. Может, там и есть все, что мне нужно.

— Нельзя, — вздохнул Валька. — Мать голову оторвет.

— Валька! Я же один за всех вас отдуваюсь. Неужели хочешь, чтоб я совсем погиб?

— Ладно, — подумав, сказал Валька и ушел, промолвив, что сейчас вернется. Видно, понял серьезность момента.

Валька пришел быстро и вытащил из-под полы не очень большую шкатулку. Шкатулка была из твердой темной кожи с медным замочком. Сразу видно, что старинная вещь.

— Давай, — сказал Валька. — Надо шкатулку обратно, чтоб мать не заметила.

Я быстренько разгреб землю и вытащил свой личный сейф: крупнокалиберный артиллерийский снаряд. Взрывчатки в снаряде не было, а отверстие, куда ее должны были положить, было завинчено зачем-то хорошей пластмассовой пробкой. Наверное, это был очень хороший специальный снаряд, раз его пустую болванку завинчивали пластмассовой пробкой.

— Смотри, — сказал Валька. — Чтоб до завтра не отсырели.

Он очень завидовал, что у меня есть такой сейф, который свалился с платформы, когда везли на переплавку военный лом.