Олег Куваев - Птица капитана Росса

Сижу я сейчас в Москве, в парке Ботанического сада, на лавочке. Июль, Воскресный день. На душе — благость.

До одури пахнет столетними липами и березой, и если заткнуть уши и смотреть только на верхушки деревьев и облака, то совсем как в лесу. Кажется, что лежишь на траве и кусаешь былинку под ход немудрящих мыслей.

Июль наваливается на меня теплом, густым от деревьев воздухом, и слышно, как попискивают в кустах, за спиной птахи. С дальних улиц доносится приглушенный треск мотоциклов И древний трамвайный звон.

…Прозвякал и укатил к Рижскому вокзалу трамвай. А по тенистой дорожке прошел мимо меня старичок. С транзистором. Ему бы о пенсии думать, о склерозе, о спасении души, о том, как жаль будет оставлять этот мир С его березами, заботами, воробьями, друзьями, похмельем и поступательным движением истории. А он шел и тащил дуэт Эдвина и Сильвы, бодрый старичок современник.

Пожалуй, сознательная моя биография началась лет двадцать назад, после того случая, когда мы по водосточной трубе влезли на второй этаж школы, вскрыли дверь директорского кабинета, потом ящик стола и обнаружили там груду самодельных пистолетов, заменявших нам довоенные пугачи. Тогда, после войны, у нас мания была на эти «поджиги»-самопалы, и учителя с ног сбивались, отбирая небезопасные игрушки.

Было нас четверо приятелей-самопальщиков: Мишка Абдул, Пыч, Валька Сонный и я. В директорском кабинете бывали мы редко; как известно, туда водят для чтения нотаций, а во время нотации не особенно поглазеешь по сторонам. Мы тщательно проверили все шкафы, взяли свои дюралевые пушки, потом ребята пошли в примыкавшую к кабинету кладовку, где валялось поломанное барахло из физкабинета: катушки Румчорфа, электростатические машины, сломанная модель паровика, а я стал исследовать письменный стол. Почему-то я свято верил в легенду, что на каждого из нас заведен особый кондуит, где записаны все наши грехи, тайные и явные наши мысли, а также прогноз на будущее. Очень мне хотелось узнать, что там про меня написано. Так и наткнулся я на письмо в незапечатанном конверте.

Стыдно мне было его читать, но читал. Объяснялся директор в любви нашей учительнице по литературе, тишайшей Марии Павловне. Видно, что-то между ними уже было, так как обращался он к ней просто «Маша», а подписался «Алексей», хоть был для всех Алексей Алексеич. В мучительном стыде, что я узнал тайну взрослых, да еще про любовь, просидел я, краснея, минуту или больше, а потом, словно дьявол меня трахнул по затылку, заорал:

— Га, ребята, диреша учителке письмо пишет!

Мы читали письмо вслух и реготали, и хрюкали, и паясничали, и потом, уже вовсе ошалев от собственного свинства, взяли с подоконника мел и на двери каждого класса на двух этажах и на полу, и на досках, и на стенах написали крупно: «Маша + Леша», «Маша + Леша».

Как и положено при каждом преступлении, пришла к нам трусость. И хоть пыжились мы друг перед другом изо всех сил, но в кабинете сделали все, как было: стол заперли, и дверь заперли, и даже окно ухитрились закрыть, спустившись опять по водосточной трубе. Авось минует неминуемое, пронесет стороной.

Даже сейчас стыдно за эту дурь…

На другой день нам в школе ничего не было, а на третий Мария Павловна принесла сочинения, а в сочинениях я неведомо зачем городил ужасный мрак, штормы и бурные чувства, будто я в Байроны готовился. Мария Павловна протянула мне мою, как всегда, исперечерканную тетрадку и, как всегда, подняв тонкие белесоватые брови, спросила: «Зачем вы все это пишете?» А я подумал: «Ладно, ладно, вам-то что пишут!»

Было мне легко, ибо шкода, значит, сошла, — устыдился директор, что мы его тайну по всей школе разболтаем. Тут-то меня и вызвали к директору.

Директорский кабинет находился в конце коридора, и я шел по коридору на ватных ногах, а потом понял, что это уже конец, такого мне не простят; и стало равнодушно и пусто, даже не особенно интересно было, как директор догадался, что идею забраться в кабинет подал я и я же заорал: «Га, ребята, диреша учителке письмо пишет!» Еще я думал, кто там, кроме директора, перед кем тянуть: «Я ничего не знаю…» Шел я мимо дверей, уроки были в самом разгаре, и каждая дверь, как клапан, выдавала мне порцию учительской премудрости про Навуходоносора, равнобедренный треугольник, семейство пасленовых, и еще были визг и хохот в шестом. Так с каждым шагом я делался все более и более пропащим человеком, а перед самой дверью стал спокойно мудр жалкой мудростью неудачника, привыкшего к пощечинам судьбы.

Директор был один. Сидел он за пустым столом, а на стол, на синее сукно, падал солнечный свет, и вверх-вниз плясали в этом свете пылинки. Правый рукав директорского пиджака был подколот, как всегда, булавкой; из-за того, что он писал левой рукой, я и узнал тогда сразу его почерк на письме; и загнутые кончики полосатой крепдешиновой рубашки, галстук с громадным косым узлом, все было, как раньше, кроме директорского кивка на стул: «Садись!»

Ни одному шкоднику еще не предлагали в нашей школе садиться. Я понял, что дело мое совсем плохо.

Директор смотрел в окно. Было видно, как Косая Авдотья, сторожиха, выводит из сарая престарелую Муньку, школьную лошадь. Они с Косой Авдотьей без слов понимали друг друга и одинаково считали нас оболтусами, а не людьми. Только Авдотья стукала нас иногда по затылкам, а Мунька никогда. Но Авдотья нас еще и кормила. В ее комнате, тут же в школе, можно было, когда выгонят с уроков, сидеть и слушать, какой хороший был ее мужик (погиб в сорок втором), и какой был хороший сын Генка, и что Генка скоро придет из армии в капитанской форме со штанами навыпуск и с погонами.

В тот раз я, конечно, не размышлял об Авдотье, а искоса смотрел на директора и ждал. Мы ведь любили нашего директора за то, что он с одной рукой мог за двадцать метров нарисовать пульками из духового ружья правильную пятиконечную звезду и плавал с этой одной рукой. Лицо и разговор у него были не наши, не здешние, сухое лицо, большеносое, весь седой, и хоть у нас в деревне непривычное сначала всегда осмеют, над ним не смеялись; чувствовали в нем какой-то свой стиль, равноправный нашему вятскому стилю.

Так сидели мы довольно долго, пустота внутри меня все не проходила, и я с каким-то величайшим легкомыслием стал размышлять о том, что, может быть, Мунька и Косая Авдотья даже разговаривают между собой и все понимают.