Александр Кулешов - «Атлантида» вышла в океан

Холмер вспыхнул.

— Если б я в чем-нибудь подозревал ее, то не встречался. Это раз. Дома она у меня не бывает, потому что не хочет, хотя я ее не раз приглашал. Это два. Документов секретных я у себя не храню. Это три. И четыре — сегодня же подам рапорт о переводе. Я не привык, чтоб мне не доверяли!

Инцидент еле уладили. Холмер был ценным работником, и его не хотели отпускать, да и «демократия» в американской армии была в те времена еще в почете, потому что армия состояла из одних добровольцев. Все же Холмер предпочитал теперь проводить время с Ренатой за городом.

В субботу они садились в ее маленькую машину и уезжали в горы. Проехав километров тридцать-сорок, машина останавливалась у какой-нибудь скрытой в лесу харчевни-отеля. Хозяин в охотничьей куртке, с трубкой в зубах, без подобострастия, но радушно встречал у входа и помогал внести вещи,

Они просили разные комнаты, что всегда немного удивляло хозяина, но в конце концов это было не его дело — так даже выгодней.

Комнаты пахли смолой, горьковатым дымом, горный воздух проникал сюда через распахнутые окна. Где-то далеко-далеко, в глубине долин, красными квадратиками были рассыпаны черепичные кровли деревень, тонкие шпили церквей золотились в лучах солнца. Горы вздымались с противоположной стороны долины, закрывая горизонт, величественные и могучие. Еле слышный звон колоколов поднимался из долины и, отраженный горами, могучим эхо влетал в окна гостиницы.

Вечер проводили в горах, а на следующее утро надевали на колеса машины цепи и ехали еще выше. Ехали полчаса-час и в каком-то месте въезжали в зиму. По сторонам шоссе вместо зеленых веселых лесов, где слышалось пение птиц, вместо лугов, благоухавших ароматом цветов, возникали плотной стеной ели. Они были толстыми от покрывавшего их снега, а верхушки под снежными шапками принимали причудливые формы коленопреклоненных женщин, каких-то странных животных или возносили к небу белые кресты макушек. Потом лес кончался, и они подъезжали к ярко раскрашенной лыжной станции: желтый дощатый дом, красная черепичная крыша, зеленые ставни. Несложный канатный подъемник доставляли их наверх, к голым, обвеваемым ветрами плато, где они надевали лыжи и неслись, петляя, по слаломной трассе навстречу ветру, сверкающим склонам, счастливые и влюбленные. А вечером в пахнущем пивом и вареным сыром зале наслаждались теплом камина, нехитрыми народными песнями и национальными блюдами.

Проспав ночь мертвым сном, ранним утром возвращались обратно в город.

В один из таких вечеров, когда Холмер уже лег в постель и погасил свет, в его дверь негромко постучали. Он мгновенно вскочил: Курьер? Срочный вызов? Война? Не спрашивая, открыл дверь. На пороге в плотном стеганом халате стояла Рената. Она спокойно вошла и заперла за собой дверь.

— К чему тратиться на две комнаты,— объясняла она позже,— когда двойная дешевле?

То, чего не могла сделать любовь, сделала экономия. Влюбленный Холмер все же был офицером спецслужбы и по природе человеком недоверчивым. Раза два, уезжая заправить машину или за газетами в соседнее село, он словно по забывчивости оставлял в номере бумажник, где между документами были оставлены почти незаметные, выдернутые им из своих же усов, волоски. Но каждый раз, вернувшись, он находил все в прежнем виде. Несколько раз заговаривал с Ренатой о своих служебных делах, останавливаясь на самом интересном, по его мнению, месте, однако Рената не только не задавала вопросов, она вообще в такие минуты вежливо скрывала зевоту.

Красивая, добрая, домовитая немка мечтала о семье, детях, уюте. Порой Холмер ловил себя на мысли, что она была бы идеальной подругой жизни солидному ученому, надежной спутницей, умеющей быть заботливой и не назойливой.

Ну что ж, вот кончится война, и можно будет подумать...

Время шло, и настал день, когда Холмер понял, что не может обойтись без Ренаты. Они сняли в окрестностях Женевы небольшую виллу и поселились вместе. Это была странная жизнь. Рано утром, встав с постели и выпив кофе, они спешили в город. Холмер отвозил Ренату в высокое белое здание на горе, над которым развевались два огромных флага — красный с белым крестом — национальный флаг Швейцарской конфедерации, и красно-крестный — флаг великой гуманной организации, которой Рената и тысячи ей подобных отдавали свои силы.

Простившись кратким поцелуем, Холмер ехал дальше на свою официальную квартиру, где ординарец вновь подавал ему кофе, где он брился и надевал военную форму. Кофе, бритье и переодевание должны были создавать впечатление, что Холмер живет на этой квартире.

Здесь имелся телефон, и ординарец должен был в случае важного звонка отвечать, что лейтенант ушел в кино, кафе, а если ночью, то — к врачу. Затем он перезванивал Холмеру на виллу, и тот сам вызывал звонившего, а иногда даже срочно ехал в консульство, что случалось теперь все чаще и чаще. Все это, разумеется, было секретом полишинеля, потому что ординарец ежедневно докладывал офицеру безопасности о времяпрепровождении Холмера, телефонные разговоры прослушивались американской контрразведкой, а за Холмером и Ренатой несколько раз выборочно следили по два-три дня. Постепенно интерес к ним пропал.

Он возник вновь по чисто бюрократическим соображениям: вопрос о вступлении США в войну был решен, обсуждалась лишь дата, и в этих условиях связь американского офицера с немкой, хоть и живущей долгое время в Швейцарии, была недопустима. Этому следовало положить конец. Но офицер безопасности, зная строптивый характер Холмера, все откладывал разговор. Сам Холмер ни о чем не догадывался.

Рената была последнее время молчаливей, чем обычно, порой он ловил на себе ее печальный взгляд, иногда она беспричинно плакала.

Однажды они сидели вечером на террасе и смотрели на огни французского городка Эвиан, мигавшие на другом берегу озера. Стоял ноябрь, шли частые дожди, и хотя днем пальто надевать не требовалось, по вечерам, располагаясь на террасе, они накидывали на ноги пледы.

— Скажи, Рената, почему ты такая мрачная последнее время?

Холмеру нелегко дались эти слова. Он не терпел, когда к нему «лезли в душу», не любил делать это и сам. Ни разу еще он не сказал Ренате, что любит ее, хотя не представлял себе без нее дальнейшей жизни.

— Я не мрачная, любимый, я такая же, как всегда.

— Неправда. Иногда плачешь. Вот и сейчас...

Она подошла к нему, села на колени, обняла за шею теплыми руками. Крупные слезы катились по ее щекам.

— Ну, ты прав, ну плачу. Это потому, что я люблю тебя, ты же знаешь, Генри. Люблю, ничего не могу поделать...

— Ну и хорошо, я... я тоже люблю тебя, я прошу тебя стать моей женой.

Холмер сидел бледный, плотно сжав губы, прямой и неподвижный. Вот он и произнес ту фразу, которую, думал, никогда в жизни не произнесет.