Александр Кулешов - «Атлантида» вышла в океан

— Конечно,— серьезно ответила Мари. Она украдкой посмотрела в стекло какой-то двери, поправила прическу и, убедившись в том, что прически не существовало, вздохнула.

Они вышли на ярко освещенную часть палубы и по эскалатору спустились этажом ниже. Кинозал был рассчитан человек на пятьсот — шестьсот, но в нем редко набиралась и десятая часть этого числа.

Сегодня зал был полон. Слух о том, что будут демонстрировать знаменитый советский фильм, обошедший все экраны мира, разнесся по кораблю. Озеров заметил в зале не только снобов из первого класса, но даже кое-кого из пассажиров второго и третьего, пробравшихся сюда тайком и опасливо озиравшихся.

Звучала тихая музыка, свет был притушен, на экране сменялись рекламные диапозитивы.

Наконец лампы погасли — начался сеанс. Вначале долго и остроумно рекламировались какие-то пасты для чистки кастрюль, стиральные машины, пуговицы и другие необходимые на корабле вещи; затем возникли кадры кинохроники — арест известного убийцы, помолвка графа Парижского, трагический эпизод автогонки в Ланкашире, маневры бундесвера, приход американского авианосца в Японию... Далее следовала короткая музыкальная лента и кадры из картины, которая будет демонстрироваться здесь завтра.

Зажегся свет, снова зазвучала музыка, и билетерши в шортах стали разносить пиво и мороженое. После всего этого свет погас опять, и начался фильм.

Обычно во время демонстрации картины в зал входили и выходили из него, слышались разговоры, порой кого-нибудь вызывали к радиотелефону или в телеграфный зал.

На этот раз стояла тишина. Однажды громкий голос, как обычно, крикнул: «Мистера Портера вызывает Нью-Йорк!». И мгновенно из зала прозвучало раздраженно: «Не беспокоить до конца сеанса!». А вслед за этим еще один властный голос произнес: «Никого не беспокоить!». По всей вероятности, голос был хорошо знаком обслуживающему персоналу, потому что после этого никто уже не нарушал покоя зрителей.

...Когда погас экран, в зале еще некоторое время царила напряженная тишина, потом раздался робкий хлопок, еще один, еще, и вскоре аплодисменты разорвали тишину.

Зрители расходились, обсуждая виденное.

Озеров испытывал новое для него радостное чувство, знакомое каждому советскому человеку, присутствующему за рубежом на блистательной демонстрации нашего искусства.

— А? Маша,— спрашивал он. машинально направляясь со своей спутницей на их любимую кормовую площадку.— Здорово? Да? Я третий раз смотрю! И каждый раз восхищаюсь. Стриженов, по-моему, величайший актер. Видели бы вы его в «Оводе»!

Озеров продолжал увлеченно рассуждать.

— Как она могла так поступить? — неожиданно вырвалось у Мари.

Озеров спустился на землю. Он повернулся к своей спутнице.

— Как поступить? — спросил он несколько растерянно.

— Она же убила его, любила и убила...

— Она убила не любимого человека, а арестованного. Часовой приказал арестованному остановиться. Тот не выполнил приказа. Что оставалось часовому? Стрелять.

— Но она же любила его...

— Ну, скажите, Маша,— Озеров старался втолковать ей, как непонятливому ребенку,— вы понимаете, что значит долг?

— Долг?

— Да, долг! У каждого человека есть долг. По отношению к семье, товарищам, матери, женщине, любимому, старику, больному, утопающему… Ну мало ли там еще. Но главный, первый долг всякого — долг перед Родиной. Понимаете? Потому что Родина — это все: и семья, и мать, и товарищи, и ты сам, наконец. Ну вот вы, например, что выбрали бы, Францию или любимого? Разве не Францию?

— Францию?

— Ну да, Францию. Ведь французы славятся своим патриотизмом. Маша, что с вами? Вы какая-то... Да вы плачете! Как вам не стыдно, это же фильм...

Озеров растерянно смотрел на нее. Эта ночь, и эта почти незнакомая плачущая женщина...

Мари взяла себя в руки.

— Действительно замечательный фильм,— сказала она, вытирая глаза.— Он произвел на меня, как видите, огромное впечатление. Но все же,— продолжала она, помолчав,— если очень любишь человека, разве нельзя пожертвовать ради него всем на свете? Ведь в конце концов он бы никуда не убежал с этого острова...

Озеров улыбнулся.

— Искусство призвано обобщать. Конечно, в каждом конкретном случае человек ведет себя по-разному. Но мы говорим об общем правиле...

— Погодите,— перебила Мари,— вот вам поручат, ну... убить человека ради выполнения того долга, о котором вы говорите. Вы бы могли это сделать?

— Странный вопрос,— глаза Озерова потемнели,— конечно! Все дело в том, какой долг. Ну, скажем, во время войны мы, советские люди, защищали свою Родину, и было вполне закономерно, больше того, это был наш долг — убивать врагов. Иное дело гитлеровцы. Что ж, по-вашему, долг или интересы Германии заставили их залить кровью всю Европу, уничтожать в лагерях миллионы людей, наконец, убивать женщин, детей, стариков? Вы можете сказать, что им приказывало начальство, а долг солдата повиноваться...

— Да!

— В наше время людям пора уже самим видеть разницу между приказом о взятии вражеской крепости и приказом о расстреле детей.

— Но ведь не всегда же можно разобраться, когда долг настоящий, а когда — ложный.

— Всегда! Всегда надо защищать и отстаивать то, что правильно и справедливо!

— Но в конце концов,— вскричала Мари,— если ваши начальники вас обманут?

— С вами невозможно спорить, Маша.— Озеров пожал плечами.— Конечно, можно и обмануть, и соврать, и исказить истину. Все можно. Но это опять же будет конкретный факт. Или обман продлится недолго, или обманут тех, что поглупей. Но, в конечном итоге, правда же все равно восторжествует. И вообще, давайте кончим идеологические споры. Поговорим лучше о фильме.

— Вот я о фильме и говорю,— задумчиво произнесла Мари.— Ведь она ради любви не отступила от долга, а он ради любви отказался от своих...

— Ну, положим, в фильме этого нет...

— Неважно, и так ясно...

— Так о чем это говорит?—снова загорячился Озеров.— Все о том же. Она защищала великое дело, и даже любовь не шла с этим в сравнение, а он защищал мертвое, подлое дело, от которого следовало отказаться.

— Понимаю, понимаю.— Мари говорила тихо,— значит трудность только в одном — определить, какое дело правое, какое — нет.

Озеров рассмеялся.

— Это уж не так сложно, Маша, поверьте. Я не представляю себе, чтобы такая умная журналистка и такая красивая женщина, как вы, не могла отличить плохое от хорошего.

Он весело посмотрел на нее, ожидая, что она подхватит шутку. Но Мари смотрела на него серьезно, даже испытующе.

— А я красивая?

— Очень! — вырвалось у Озерова.

— Меня можно полюбить?

— Думаю, что можно...

— Так сильно, чтобы забыть о долге, обо всем на свете?