Эвре Рихтер-Фрих - Бриллиант Кон-и-Гута. Бессмертные Карлики

Абдулла несет его одной рукой к выходу из-под навеса, — эфес доходит ему почти до бедра.

У выхода он оборачивается, обертывает правую руку шарфом и подымает клинок острием вверх. Затем он кланяется гордым поклоном, прикладывая правую руку к сердцу. Сталь сверкает на солнце, и зайчики начинают бегать по лицам рокандцев.

Но это длится одно мгновение.

Вот Абдулла уже повернулся спиной к навесу, и видно, как широким беглым шагом, покачиваясь в пояснице, закинув голову, размахивая обеими руками, — как бы готовя все части своего тела для борьбы, — идет он к своему месту. Оно ничем не обозначено, он должен сам выбрать для себя нужный пункт перед клеткой, самостоятельно рассчитав прыжок тигра.

Абдулла пристально смотрит на зверя.

Тот лежит. Ему невозможно встать на ноги и вытянуться во весь свой могучий рост, ибо крышка бамбукового ящика пригнана так с умыслом.

Голова его у самой решетки, и глаза устремлены на Абдуллу. Но зверь его еще не видит. Неожиданная обстановка действует на него своим тихим ужасом. Он продолжается ровно столько, сколько нужно обоим противникам для того, чтобы разглядеть друг друга и сосредоточиться в взаимной ненависти.

Проходит несколько мгновений, кажущихся вечностью…

Но вот Абдулла чуть приподнимает свою уже поднятую вверх шпагу. Немедленно раздается звон гонга.

Его искусно извлекает из старого почерневшего металлического круга, с заметным углублением в центре от ударов кожаного молотка, Рашид. Звук, сначала тупой и дребезжащий, все усиливается. Волны звуков бегут, нагоняют одна другую, опережают, сливаясь постепенно в грохочущий рокот…

Нервы всех напрягаются. К вискам приливает кровь, ощущается стук собственного сердца!.. А грохот не прекращается, наоборот — он все усиливается и усиливается…

Зверь, сначала изумленный, начинает трепетать. Вся его лицемерная осторожность пропадает. Он полон гнева и жажды разделаться с тем человеком, который стоит перед ним, откинув назад плечи и голову и выставив вперед левую ногу с поднятой острием вверх шпагой, которую держит его опущенная правая рука.

Разве только огонь так же страшен, как страшно это море звуков, которое кажется готово затопить его в этой тесной несуразной коробке, куда он запрятан!

Абдулла видит, что тигр поймал его взгляд. Он фиксирует напряжением всей своей воли все свое существо на этой большой черной кошке, которая сейчас будет освобождена.

Так… Готово…

Вот он подымает шпагу еще чуть-чуть выше еле заметным движением руки, — в тот же миг Саид-Али бесшумно подымает вверх дверцу клетки.

Несколько мгновений тигр недвижим.

Что-то произошло, но что — этого он еще не соображает. Он по-прежнему, как заколдованный, не спускает глаз с блестящей стали. Ощущение большой воздушности пространства, перед ним открывающегося, заставляет его податься вперед. Сначала вылезает его страшная лапа, и вот, наконец, он сам, пригнувшись к земле, освобождает из клетки свое тело! Его длинный хвост еще в ней, когда туловище уже выпрямляется, а плоская голова скалит зубы, то и дело открывая пасть.

Наступает момент, от которого все зависит: если внимание тигра достаточно приковано противником к себе — тигр не бросится в сторону, и состязание будет иметь нормальный, так сказать, вид.

Что делается дальше — уследить почти невозможно.

Прыжок… Пожалуй два, ибо сначала зверь покрывает двадцать шагов, подымая свое тело в воздухе на высоту человеческого роста, затем пригибается к земле и снова высоким рассчитанным прыжком бросается на Абдуллу, который стоит от него в пяти-шести шагах. Но тут происходит что-то невероятное.

Абдулла уже не стоит, он лежит лицом вниз, в виде сжатой пружины. Эфес шпаги уперт в землю обеими руками.

Абдулла тоже сделал прыжок.

Прыжок всего в несколько шагов, но этого достаточно, чтобы ему очутиться под зверем, который, обманувшись в расчете, разрезает свое брюхо во всю длину о тот предмет, который так его манил перед тем своим ярким блеском.

Тигр еще жив. Его могучее тело еще вздрагивает, но это — конец.

Абдулла первым целует знамя восстания, которое выносит мирза Низам на плац.

Аль-Наи восторженно смотрит на победителя. В ее мыслях сейчас только одна мечта — разостлать на полу своего шалаша черную блестящую шкуру.

Она займет весь мол и даже загнется на стенку. Аль-Наи хорошо знает размеры своего убежища: шесть шагов!

Она топает от удовольствия ножками и трясет головой.

Под ее маленьким розовым ушком в такт колеблется лиловый цветок.

— Последний пункт, где мы еще можем рассчитывать нанять проводников!

— Нет, м-р Мэк-Кормик, я думаю и здесь туземцы не окажутся приветливее. Везде я чувствую, как нарастает какое-то беспокойство… Их взгляды нередко прямо злобны!

— Гм… Действительно, все они заметно настороже, на простые просьбы они все время отвечают мне угрюмым отказом. Хотя в вопросе о проводниках я их понимаю. Что им за охота рисковать жизнью? Недаром они называют эту пустыню — Пустыней смерти.

— Мы их ничем не заманим! Они, впрочем, держатся так, словно мы им платим их же собственным золотом!

— Вы нечаянно сказали истину, профессор. Вы видите эти высокие здания у водопадов? Это — золотопромышленная концессия Арчибальда Гендерсона и К°. За спиной этой компании стоит наше правительство. Надеюсь, ваша Германия не воспользуется этим секретом полишинеля, который я вам, немцу, выдаю?

— Вы, Мэк-Кормик, я заметил, не особенный поклонник нынешней британской политики?

— Нынешней? Она одинакова от сотворения мира! Вы думаете, что-нибудь зависит от того или другого кабинета или короля? Всем ворочает Сити. Ведь все благосостояние Англии зиждется на колониальной политике. Сити только требует от правительства надежной защиты от возмущений туземцев.

— А вот и Медведев! Подъезжайте-ка! Вот фон-Ве- герт уверяет, что мы не достанем проводников. Как вы думаете?

— Я думаю, что вы — лучший проводник в этих ме стах.

Мэк-Кормик поклонился.

— Однако?

— Я действительно так думаю, м-р Мэк-Кормик. Нужно только взять правильное направление и двигаться, и двигаться до тех пор, пока…

— Пока?

— Пока мы не отыщем Кон-и-Гута или пока не по- гибнем.

— Что касается Голоо, то он, кажется, не так пессимистически настроен, как вы. Смотрите, под этим солнцем он чувствует себя превосходно! — сказал Мэк- Кормик, натягивая глубже на глаза тропический шлем, с надетыми на него сверху синими окулярами.

Голоо, услышав свое имя, сделал рукой приветственный жест и продолжал распевать, сидя на своем верблюде, какую-то заунывную песню, под звуки которой его соплеменники бродят по таким же пустынным местам в другой части земного шара. Или, может быть, унылый мотив был аккомпанементом для его грезы о белокурой девушке?