Валентина Журавлева - Янтарная комната

…Никакая сила в мире не сможет помешать нам уничтожать германские армии на суше, их подводные лодки на море и разрушать их военные заводы с воздуха. Наше наступление будет беспощадным и нарастающим…

…Мы выражаем нашу решимость в том, что наши страны будут работать совместно как во время войны, так и в последующее мирное время…

…Что касается мирного времени, то мы уверены, что существующее между нами согласие обеспечит прочный мир.

Мы полностью признаем высокую ответственность, лежащую на нас и на всех Объединенных Нациях, за осуществление такого мира, который получит одобрение подавляющей массы народов земного шара и который устранит бедствия и ужасы войны на многие поколения…

Все члены обоих комитетов — представители «славянских» и «западных» народов — невольно встали, соединились в общий круг и в едином порыве подняли руки, скрепленные в пожатии дружбы…

Никто из них в то время еще не подозревал, что верным борцом за эти торжественные принципы останется только один Советский Союз, что другие участники этой декларации уже тогда начали втайне готовить новую войну, а затем вновь и вновь будут возрождать тот же, трижды проклятый народами немецкий милитаризм и кровавый фашизм, которые на многие поколения оставили на земле память о неисчислимых страданиях и гибели миллионов людей…

Это произошло совсем недавно в небольшом западногерманском городе.

На кровати, натянув до подбородка едко-лиловое одеяло, лежал поджарый, со впалыми щеками человек. Его холодные, водянисто-зеленые глаза тупо смотрели в потолок. Там, на белой до синевы штукатурке, четко выступал ржавый подтек. Подтек чем-то напоминал голову с очень узким лицом и острым носом…

У окна, прижавшись лбом к стеклу, стояла женщина и пристально смотрела на улицу. — Ее фигуру скрывал свободный, с широкими рукавами, халат. На плечах лежали темные пышные непричесанные волосы. Женщина напряженно смотрела на большой серый дом, около которого стояли двое мужчин и полицейский. Мужчины, размахивая руками, что-то доказывали полицейскому. Тот невозмутимо слушал и молчал.

— Ну?.. — не разжимая губ, выдавил из-под одеяла человек.

— Собираются, — ответила, не оборачиваясь, женщина.

— Ага… — Он опять уставился в потолок.

Прошло несколько минут. От напряжения глаза у лежавшего на кровати подернулись влагой. Он нервно и резко позвал:

— Адель!

Женщина вздрогнула, сжалась и, медленно повернувшись, прошептала:

— Да, Макс…

Человек под одеялом неожиданно мягко улыбнулся и по-детски капризно приказал:

— Да вытри же мне глаза.

На миловидном, но уже немолодом лице Адели вспыхнул румянец. Она стыдливо прижала к груди чуть распахнувшийся халат, торопливо принесла полотенце и осторожно накрыла расслабленное, чем-то виноватое и как будто даже нежное лицо Макса… Но потом, когда сняла полотенце, лицо его было бледно, с брезгливо-злыми глазами. Прошла еще минута. Адель все еще стояла около Макса. Макс, не отрывая глаз от потолка, облизал сухие губы… Адель метнулась к столику, вынула из коробочки сигарету, сама прикурила и сунула в рот Максу. Глубоко затянувшись, Макс выдохнул вместе с клубком дыма:

— Ну что там?..

Адель вернулась к окну и радостно воскликнула:

— Толпа, Макс!.. Настоящая толпа.

— Ага!.. — И Макс громко рассмеялся.

На улице около большого серого дома шумела толпа. Здесь были и женщины с продуктовыми сумками, и рабочие в кепках, в легких не по сезону пальто, и обыватели в кожанках с меховыми воротниками, в калошах, и возбужденные, радостные ребятишки, и — один полицейский.

Человек в кожаной куртке соскребал ножом со стены дома свежую черную краску. Однако огромная свастика плотно впились в стену… Толпа возбужденно гудела:

— Долой фашизм!..

— Наци! Ваши волчьи следы видны снова… Мы не потерпим, слышите, наци!..

— Тихо. Тихо надо. Прошу разойтись, — твердил полицейский. — Разберемся.

Адель оторвалась от окна. Лицо теперь у нее было бледное, испуганное и усталое.

— Они идут сюда, Макс, — прошептала она.

— Ну и что?..

Адель зябко закуталась в халат и вяло опустилась на стул.

Полицейский и двое штатских вошли прямо в спальню.

— Прошу встать и одеться, — сказал полицейский.

Человек под одеялом усмехнулся. Адель рывком сбросила на пол одеяло. Полицейский вздрогнул и переступил с ноги на ногу. Штатские растерянно переглянулись. На кровати лежал безрукий инвалид. Что-то жуткое было в его фигуре, завернутой в безукоризненно чистое белье… Он очень напоминал статую. Бледное, с бескровными губами и холодными глазами лицо, тонкое, как ствол, туловище с обрезанными плечами и длинные жилистые ноги с плоскими ступнями. Человек вдруг закашлял. И туловище заходило, словно на шарнирах, а ступни ног застучали по спинке кровати, как деревянные. Полицейский солидно нагнулся, поднял одеяло и аккуратно Покрыл им безрукое туловище…

Допрос был коротким.

— Как вас зовут?

— Макс Оссе.

— А вас?

— Адель.

— Жена?

— Да.

— Свидетельство о браке?

— Потеряно.

— Когда поженились?

— О, это длинная и забавная история, — усмехнулся безрукий. — Были знакомы, потом любили. Потом война и прочее. Все перемешалось. В сутолоке внезапно потерялись…

— А потом?..

— А потом… — Он бросил на Адель жесткий взгляд. Та опустила голову. — Как видите, она снова со мной. И опять счастливы.

Полицейский подошел к шкафу и распахнул дверцы. Среди костюмов висел голубой мундир с серебристыми погонами.

— Осторожней, не запачкай мой мундир, — предупредил Макс.

Один из штатских прикусил губу. Другой — смотрел в окно, затем, обернувшись, резко спросил:

— Скажите, знаком ли вам Карл Шульц?.. — Помолчав, добавил: — И Антон Штрейтвизер?..

Безрукий передернул обрубками плеч:

— Может быть, и знакомы… Какое это имеет отношение ко мне?

— Они члены «немецкой имперской партии», замешаны в антиконституционных действиях.

— Чепуха, — нахмурился Макс. — Наша партия, в отличие от коммунистов, на легальном положении.

Полицейский, взглянул на штатских, потом, на Макса и, вздохнув, протянул ему бумагу:

— Распишитесь.

Макс высоко поднял ногу с плоской, как доска, ступней.

— Какой прикажете? Правой? — Он поднял ногу и протянул ее в сторону штатских: — А хотите, могу и левой!..