Иван Ле - Кленовый лист

— Что вас беспокоит, Горн? — спросил Лужинский, вставая из-за стола. — С первого мгновения нашей встречи я был искренен и откровенен с вами. Судьба тех замечательных пионеров теперь уже общая с судьбой несчастной девочки. Из вашего рассказа я делаю вывод, что та судьба теперь зависит только от вас, уважаемый господин капитан.

— Островок находится в океане, заполненном подводными лодками британской коалиции. Я сам несколько раз наблюдал, правда где-то на горизонте, целые подразделения морской авиации над океаном.

Лужинский даже растерялся: что случилось с Горном? Он сидит задумчивый, словно тревожно копается в мыслях.

— Да, авиации моих врагов. Вы знаете, Станислав, я вновь почувствовал сомнение, стоило ли признаваться перед вами. Вот уже какое-то время я держал эту тайну с собой, при своей совести, колебался. Будем считать нас честными людьми в обращении с тайнами. Как человек, я благодарен тем пионерам России и ничем их не обидел. Девяносто два дня инструктировал, честно наставлял. Каждый из них теперь может заменить первого попавшегося матроса!

Итак, как вы, наверное, и чувствуете, меня начали терзать муки патриотического раскаяния. Как-то проснувшись ночью, терзаемый той патриотической бедой, я вышел на улицу и прошел к катеру, наконец закрепленному на тросах. На острове мы были одни и уже не выставляли часовых на ночь...

Здесь, у катера, меня снова охватили муки патриота. Хотелось портить, вредить, сорвать катер с тросов... Но чувства человека, которого спасли эти пионеры, всегда преследовало меня. Я был благодарен им за жизнь, как благодарны мы своим матерям за рождение...

Я ушел от катера на берег, чтобы как-то заглушить те предательские голоса разрушения. Прилив убывал, но наш плот из шести толстых бревен, привязанный на берегу, еще качался на волнах. Провода, которыми был привязан, натянулись, как струны. И я, отцепив их, сошел на плот. Словно искра сверкнула и зажглась решительность: вон отсюда, с острова! До каких же пор тут быть? Я не опозорю пионеров, не предам человеческую благодарность… Пусть живут, пусть...

Волны отлива, как перо, понесли меня с плотом. На первых же десятках метров от берега океанские волны злобно карали меня, заплескивая за тот безрассудный поступок. А я до сих пор еще не уверен, что совершил преступление.

Ну, вот так я до утра уже не видел нашего островка. Утро и солнце дали мне направление, а весло и решимость приближали к континенту. Уже на второй день вечером я его увидел, как мечту, в туманных далях над волнами. Радость, и раскаяние, и жажда жить разом овладели мной. Но в океане сильнейшим становится последнее — жажда жить!

Когда где-то на рассвете третьего дня меня подобрали португальские рыбаки, я еще не потерял ни сознания, ни свободы. Но это была еще большая пытка! Голодный, обессиленный трехсуточной борьбой за жизнь, я соврал своим спасителям: сбит в бою, спасаюсь с какого-то острова. Я не хотел быть неблагодарным по отношению к своим человечным врагам. Я врал и, как видите, до сих пор всем вру, не сознался никому о пионерах.

Но сколько можно? До каких пор я должен мучиться совестью за подаренную мне жизнь? Неужели за девяносто два дня я не проявил той благодарности в сизифовом труде по перетаскиванию им катера? Катера моего же государства!..

Итак, как патриот, я, наконец, решил: должен заявить о катере, выполнить свой долг перед государством!..

— Вы уверены в том? Кому заявить? Властям этой... «нейтральной» страны?

— Лужинский не упомянул о моем праве сказать это своему немецкому правительству, — наконец, признался летчик.

Теперь уже задумался Лужинский. Рассказ был нервный, но и увлекательный. Все было сказано вполне откровенно, без скрытничанья. Сначала, увлеченный и встревоженный, стоял, не спуская глаз с немца. Затем оттолкнулся от стола, пошел вокруг него. А летчик, как жертва под взглядом полоза, поднялся со стула. Ситуация, что и говорить, значительно усложнилась. Но будет ли этот польский эмигрант, коммунист настолько опрометчивым, что пойдет на скандал?

— Вы вооружены? — спросил немец, болезненно улыбаясь.

— Боже сохрани! Вооружаются против врага. Мы с вами — двое случайных встречных, герр Горн. Понимая ваши патриотические порывы, предупреждаю: заявить о тех детях мы можем только вместе и то в консульстве страны, не враждебной Советскому Союзу! Надеюсь, этого повторять на надо. Имеете возможность идти немедленно со мной к?..

— Пока что некуда. Прошу дать время, я должен все обдумать, посоветоваться.

— Советоваться… только со мной. Лучшего советчика вы не имеете в вашем положении. Вас, видимо, интересует гонорар?

— Вы с ума сошли, Лужинский!.. Делаете предположения, которые только оскорбляют.

— Что же вы должны обдумать, с кем? Ведь дело ясное: детей надо отдать их родителям! — Лужинский словно подкрадывался к летчику. Ощущалось напряжение нервов у обоих.

— Вы ничего не сделаете, герр коммунист. Дело даже не в катере немецкого производства. Еще вначале своего рассказа я упомянул, что при девочке в катере найден целый ворох бумаг. А они оказались очень интересными. Те ваши «ростки коммунизма», хоть и просмотрели их, но не могли прочитать. Равнодушно отложили и забыли о них. А я все прочитал. Оказывается, девочку хоть и отослали заокеанскому резиденту на временное содержание, но на нее имели свои права и некоторые органы моей страны. Короче говоря, девочку с некоторой целью еще до войны должны были показать тому немецкому коммунисту Бердгаверу. А потом на нее, как на крючок, взять и советского генерала…

— Шантаж, насколько я понимаю. Мне это было известно еще до того, как отправиться в это сложное путешествие.

— Шантаж? Возможно. Для гестапо это было средство. Ведь она внучка немецкого коммуниста? Из-за нее, как видно из документов, тот старый коммунист и порывался бежать в Советский Союз. А птица он высокого полета! Но, наверное, не убежал, если органам пришлось прибегать к такому средству, заставить коммуниста быть сговорчивее. Война, правда, отодвинула эти хлопоты гестапо дальше.

— И вы решили приблизить то время? Это жестокость...

Но Горн уже овладел собой. Резко махнул рукой и пошел от стула. Прохаживаясь, словно сам себе говорил:

— Ничего с ребенком не случится, не расстраивайтесь. Тот Бердгавер для нее чужой и физически далекий человек. Понимаете, чужой человек, которого для ребенка сейчас не существует. А для правосудия это...

— Какое-то безумие! Так вы считаете это гестапо правосудием?

— Это органы моего государства!

— Мало же вы побыли в коллективе пионеров, мало.

— Вполне достаточно, чтобы отблагодарить их за свое спасение от смерти.

Лужинский стоял, как на раскаленной сковороде. Руки сводило в нервном порыве схватить фашиста за горло, покончить с ним и ехать самому искать этот остров. Но не терял здравого смысла. Ведь война в таком разгаре. Фашистские войска рвутся к Волге. Ситуация на свете как раз в данный момент складывается больше в пользу этого жалкого приспособленца...