Иван Ле - Кленовый лист

Виктор только теперь махнул второй рукой и тихо нырнул в кусты. Почти в тот же миг сначала раздался выстрел где-то впереди, но его покрыл взрыв мины, на которую попал передний внедорожник, не дойдя до второго моста. Мина небольшая, и затронул ее только краешком заднего колеса. Машина, как строптивая лошадь, кинула задом, с разгона забежала в сторону, ударилась о придорожные бетонные столбцы и остановилась! Остановилась и вся колонна.

Как только вторая Викторова рука резко опустилась вниз, из леса выскочил крестьянин — Вадим Шестопалько с узелком в руках и бросился бежать в сторону моста навстречу колонне машин. Выстрел сзади него еще больше подстегнул беглеца. Крестьянин поднял свободную руку и изо всех сил закричал:

— Стойте, стойте! Мины...

Машины уже остановились, из напуганного внедорожника выскочили штурмовики, сняли двух контуженных арестантов. Тем временем одиночные выстрелы настойчиво догоняли крестьянина. Он отчаянно кричал свое: «Стойте, мины!». Наконец, после очередного выстрела, крестьянин уронил мешок, а сам потерял равновесие и упал на первом пролете деревянного моста. Беспорядочной стрельбой из автоматов откликнулись на это событие гестаповцы. К пострадавшему на мосту бросились несколько автоматчиков. Крестьянин Шестопалько качался, хватаясь окровавленной рукой за ногу, и не переставал кричать: «Стойте, мины!» — только глаза ловко следили за каждым движением фашистов, которые соскакивали с машин.

Они обступили раненого, направляя на него автоматы. На ломаном польском языке спросил один:

— Кто стрелял, в чем дело?

— Ой, спасите Душу, — еще громче завопил, будто и не слышал польского языка переводчика. — Партизаны, большевики!.. Здесь мины. Ой, они же поймали меня задержали, а сами...

Все это Вадим выкрикивал подчеркнуто на русском языке, совсем будто и не понимая польского. Ведь «тот» тыловик говорит по-русски — единственный признак для этой рискованной связи. А что если найдется и другой, кто знает русский язык, тогда что? Провал и смерть... Офицер нервно крикнул в сторону машин только одну фамилию:

— Шютц!

От легковых автомашин по-служебному трусцой четко оторвался не молодой уже эсэсовец с нашивками фельдфебеля, еще и не остановившись, козырнул. Шютц — фамилия ничего не сказала Вадиму.

Офицер только кивнул, показал на раненого крестьянина. И фельдфебель тотчас понял. Превозмогая трудности произношения, обратился к Шестопалько ломанными русскими словами. Обратился и сразу же почти слово в слово бросал ответ крестьянина на немецком языке офицеру, который подошел, держа маузер наготове. Вадим заметил точность перевода. Но является ли это гарантией для такой рискованного связи?

— Сколько их и где они? — спросил офицер.

Вадим чуть не вырвался ответить ему на немецком языке, да вовремя спохватился. Переводчик не задержал перевод вопроса, подойдя ближе к Шестопалько. А тот хватаясь разрезал ножом штанину брюк, зажимал пальцами рану. Сквозь пальцы сочилась кровь.

— Мины здесь, на мосту, — торопился объяснить, бросая острые взгляды на фельдфебеля. — Партизаны с обеих сторон моста все утро возились. Расстрелять меня обещали, но за хлопотами с этим не справились. А я услышал спасительный грохот машин, вырвался. Но гад же догнал.

Офицер крикнул на тех, кто был ближе, чтобы позвали минеров с задней машины, а остальные заняли боевую позицию, окружив всю колонну машин. Раненого крестьянина офицер велел оттянуть с проезда на обочину.

— Убрать? — бросил фельдфебель вопрос.

— На дьявола... Морочиться? Тоже, видимо, партизан, не помирились в дележе. Шнель, шнель!

— Ой братцы, не бросайте с откоса. Тут у столбцов положите. Тех здесь... несчастная горсть. Ой, спасибо, я посижу так, опершись на столбик. Что же они со мной теперь сделают.

Шютц не прислушивался, безразлично посадил раненого крестьянина к столбцу. «Свой или нет?..» — ловил Вадим даже дыхание.

Действительно, ни одного выстрела больше не было слышно из лесу. Партизаны исчезли или затаились. Штурмовики дисциплинированно с автоматами наготове выстроились жидкой цепью с обеих сторон трассы. Даже водители дополняли те боевые ряды.

Минеры, вооруженные искателями, легко нашли слегка замаскированные четыре подрывных прибора и возле каждого из них поставили водителя легкового авто. Офицер осторожно обошел эти места и вновь приблизился с пожилым переводчиком к раненому крестьянину.

— Кто ты? — перевел фельдфебель безразличный вопрос офицера.

— Вообще человек, а они считают, что кулак, что тут непонятного. Вот и документы... Братцы, родные. Может, подвезете хоть до первого села? Они меня здесь разорвут. Родные-е...

Теперь переводчик просмотрел документы крестьянина — старый паспорт, какую-то справку. В голове все еще переваривал для себя этот цинизм кулака. Не будучи сам никаким передовым элементом, не говоря уже коммунистом, Шютц имел свои взгляды на истребительную войну, называл ее звериной. А это диктовало ему, по крайней мере наедине с совестью, некоторые симпатии к коммунистам. Чуть не пострадал на передовой за неосторожное слово об ужасах кровопролития, с трудом вывернулся и перешел со знанием русского языка на переводческую службу. Кулак в его глазах сначала справедливо показался врагом коммунистов. Фельдфебель невольно поверил в те жалкие крики и почувствовал антипатию к этому «типу».

— Паспорт недействителен. Старый, — таки выбилось наверх чувство отвращения к кулаку.

— А как бы вы хотели, родные! Думаете, что они дали бы мне на этот побег новенькую путевку? Спасибо войне, вырвался с Донбасса. Еще бы чуть-чуть, и... спасение — во взятом тоне продолжал «тип».

Офицеру надоели эти слезливые причитания, перестал слушать услужливый перевод фельдфебеля. Повернулся на какую-то реплику минеров и ушел. Эсэсовец все еще просматривал документы. Как бы про себя грубо выругался, и в том Вадим почувствовал попытку сказать что-то существенное. Что не свой, это уже тревогой продиралось в мятущееся сознание. А может, все это маскировка? Надо решаться, лучшего случая не будет.

— Счастливый ты, браток! И их и наш язык знаешь. А здесь...

— Такому гаду язык не нужен. Будешь шипеть и так. Посоветую автоматчикам... — пробормотал, не сдержавшись, фельдфебель.

Это уже было другое дело! Он возмущен поведением кулака, значит...

— Погоди советовать, Сергей. За что погибаю? Все мы... люди.

— Человек, — еще откровеннее произнес эсэсовец, не поняв смысла, но насторожившись от того «Сергей». Понимал, что как на приманку ловят его тем «Сергеем». Бросил в лицо документы и ухватился за маузер на боку. Это не был конспиративный жест. Вадим почувствовал серьезность момента, закачалась под ним почва. И решился: второго случая не будет.