Иван Ле - Кленовый лист

До поздней весны жили в Мадриде на учете в полиции. Никуда не появлялись, но и не выпадали из того ежедневного внимания. Наконец, обоих позвали в центральную канцелярию, где вручили документы о высылке из Испании в Берлин! Радоваться или грустить? Как-то и не смогли за неотложными заботами разобраться во всем. Для капитана это был почти идеальный выход из такого неопределенного положения. А для коммуниста Лужинского?

Единственное, за что ухватился в первый момент: высылают без полицейского сопровождения! Без полицейского сопровождения до первого пункта межрайонной гестаповской комендатуры в Перпиньяне!

— Можете положиться на меня, — чуть самовлюбленно заверил Горн Лужинского в поезде. Летчик все еще не знал о побеге коммуниста из концентрационного лагеря, о том, что легальное возвращение его в Берлин равнозначно смерти.

— Спасибо, — тихо сказал подпольщик. — У русских на такой случай есть замечательная пословица. «На бога надейся, а сам не плошай!» Мудрая пословица, да?

Летчик аккуратно сложил документы на обоих и спрятал во внутренний карман. Их только что проверили в последний раз испанские пограничники, выбросив тем самым обоих эмигрантов из своей головы. Лужинский сидел в купе напротив Горна и пробовал понять настроение летчика. Аккуратность — это не единственный типичный признак воспитанного нацистами немца. Но и этот признак важен.

Совершенно безразлично полез в карман за куревом. Когда Горн обратил внимание на те хлопоты своего спутника, Лужинский уже держал сигарету в зубах, медлительно добывая из какого-то кармана зажигалку. «Неужели закурит?» — забеспокоился Горн, оглянувшись на купе. Оно пустовало, потому что даже тот полицейский, сопровождавший их до границы, попрощался во время последней проверки документов.

— Давай выйдем, я тоже закурю, — не выдержал летчик, чтобы предотвратить неизбежное нарушение железных правил немецкой аккуратности: в купе поезда не курят.

— Ах, простите. Да, да, давайте выйдем. Я, знаете, немного возбужден. Такая неизвестность, угрожающая неизвестность.

— Не советую вам нервничать, Станислав, вы же... со мной!

— Спасибо, господин капитан. Вполне полагаюсь на вашу добропорядочность. А это действительно хорошо, что мы вышли из купе. Такой замечательный вечер. Вам хорошо известны эти благословенные края?

Капитан через плечо оглянулся на «благословенные» края за окном вагона. Поезд словно разгонялся, чтобы засветло проскочить какую-то беспорядочно заросшую перелесками полугористую местность.

— Восточные Пиренеи!.. Чтобы хорошо известны, так не похвастаюсь. Когда летишь через них, рельеф нивелируется. Да и не смотрим мы на него... На границе мы обязаны явиться в комендатуру в Перпиньяне. Поезд не остановится до той станции, можно еще и вздремнуть бы.

— По опыту знаете или сообщил тот, на границе? — переспросил Лужинский, тоже почти равнодушно осматривая заросшие лесами холмы.

— Сообщил. Я слово дал.

Летчик выбросил в окно совсем потухшую сигарету. Говорить не хотелось, да и не о чем. Действительно, тот Перпиньян с его комендатурой становился такой загадкой, а на совести летчика был коммунист, подпольный борец против фашизма. Говорить сейчас о чем-то было очень трудно.

— Капитан Горн, вы прыгаете первым! — вдруг почти скомандовал Лужинский, резко открыв входные двери вагона. Шум и вихревой ветер словно поглотили эту фразу, произнесенную сквозь зубы.

— Герр... — что-то хотел возразить капитан.

В тот же миг рука Лужинского метнулась к глубокому карману брюк, и Горн безошибочно определил в ней типичный офицерский кольт.

— Н-ну! — поторопил коммунист. — Прыгайте вперед и не падайте! Я за вами.

Ни что-то решить, ни возразить летчик уже не успел. Где-то в вагоне шаркнуло окно, опустившись или поднявшись. Но это с другой стороны. Сильный толчок, и Горн полетел, направляя вытянутые ноги просто в откос насыпи. Почти одновременно с ним прыгнул и Лужинский. Летчик едва успел заметить, как мелькнул в его руке черный, блестящий пистолет. Поезд, словно глотая время, надсадно прогремел над самими их головами.

— Надо полагать, что моя жизнь в опасности, господин коммунист? — наконец спросил Горн, послушно шагая впереди Лужинского. Ни оглядываться, ни останавливаться ему Лужинский не советовал, как не советовал и пробовать бежать.

— Гарантирую полную безопасность только при условии: не оказывать никакого сопротивления и молчать.

Так и углубились в горные чащи. Лунная ночь превратила лесные холмы в чудовища, которые затаенно ждали в серебристом свете месяца. Вот-вот бросятся на этих двух смельчаков и проглотят их. Ни дорог, ни звериных троп в эту ночную пору не увидишь. Изменялись только скалы, утесы, лесные овраги. Два человека молча спешили, не выбирая направления. Собственно, Горн, который шел впереди, как-то выбирал направление, а Лужинский неотступно шел за ним.

За это довольно долгое и сложное время их сближения и невольного или вольного сожительства была возможность хорошо изучить, узнать друг друга. Что сделает с ним этот онемеченный поляк или полонизированный немец? Горн не мог сказать с уверенностью. Но в обещание за малейшее неповиновение расстрелять его — верил.

— Стойте, Горн. Садитесь... Отлично!

За несколько часов такой напряженной, нервной ходьбы летчик почувствовал страшную усталость. Даже не взглянул под ноги, внезапно сел на какую-то хрящеватую глыбу, что спадала укосом с холма. Глубоко вздохнул, но ни словом не выразил какой-то мысли, которая, несомненно, сопровождала этот вздох. Минуту молчали. Капитан, словно зачарованный, смотрел только перед собой в тусклый мрак внизу. Окружающий мир был исключен из его внимания. Свежая, но теплая ночь, безлюдье вокруг...

— Предлагаю объясниться, — услышал сзади себя. — Вы можете обернуться и... Вообще давайте найдем общий язык, Горн.

Обернуться или продемонстрировать свое чувство оскорбленного в лучших намерениях? Демонстрация под направленным на твою голову кольтом!

— Обернуться мне позволяют или... — капитан искал слова, но клубки возмущения так завихрились, что именно то, самое убедительное для этого случая слово, исчезло. — Вы... вы хам!

Наконец вырвалось, взорвалось возмущение. Это не то, далеко не то слово, которым бы хотелось назвать поляка за такое ​​ужасное поведение с приятелем. И таки обернулся. Резко, чтобы не перехватил случайно кто-то его взгляд, обернулся. И уже готов был взорваться вторым словом возмущения, да так и застыл. Перед ним сидел очень расстроенный, уставший человек. Обеими руками, опертыми в локтях на колени, поддерживал взъерошенную голову. Ни оружия, ни какого-то воинственного остережения! Видел ли он своего «арестанта» глубоко задумчивыми глазами, Горн не был уверен. А ночь, словно прислушивалась к тяжелой задумчивости поляка, молчала тем тяжелым молчанием, которое на фронтах могли разбудить только безумные огненные шквалы артиллерии.