Сергей Беседин - Охотники за пармезаном

– Не позавидуешь ему, – философски сказал старший. – Что за жизнь, от всех прятаться. И денег никаких не захочешь. Кстати, завтра же главный праздник у них. Седьмое ноября. Давай выпьем по этому поводу! У меня и мерзавчик с собой есть, и сервелат.

– А разве можно на посту? – испугался младший.

– Нельзя. Но кто ж нас сегодня проконтролирует, выходной ведь день… ты, главное, аккуратно, и закусывай. Не ровен час, нажалуется кто-то из жильцов.

Газюкин, немного потоптавшись у подъезда, свернул к одиноко стоящему во дворе минимаркету. Там он купил бутылку хорошей водки, напиток «Шиповник натуральный», ломоть белорусского сыра, нарезанную форель и банку помидоров.

– Ванадий Сергеевич! – обрадовалась продавщица. – Это вы?

– Это не я, – конспиративно сказал Газюкин. – То есть не он. Нас все время путают. Я – дрессировщик кошек Куклянский.

Продавщица с сомнением присмотрелась к Газюкину.

– А где ваша знаменитая рыжая шевелюра?

– Я обычно не рассказываю это людям, – смутился Газюкин. – Но это парик. Это часть циркового образа. А так я лысый, потому что год проходил в противогазе.

– Ох, как интересно! Мы с дочкой обязательно придём к вам на ближайшее представление. Кошкам привет!

***

Газюкин поднялся на шестнадцатый этаж к своей боевой подруге Марьяне Траут. Знаком с ней он был уже около двадцати лет и в свое время помог перебраться из стремительно нищающей Прибалтики в Москву. Элегантная блондинка Марьяна, товарищ по партии, как и прежде, волновала сердце старого коммуниста. Вот и сейчас он волновался, как в первый день знакомства.

Марьяна открыла, в игривом шёлковом халатике, как всегда, благоухающая пряным запахом арабских масляных духов Ajmal Entice. Этот аромат сам Газюкин и привозил ей из многочисленных ближневосточных командировок. Гуттаперчевый нос его учуял знакомый микс мандарина, жасмина, алоэ, тубероз, мускуса и кедра. Услужливая память потянула за собой все остальные приметы арабского быта: горячее дыхание пустыни, небо из чёрной бархатной бумаги с булавочными проколами звёзд, верблюдов, плоско двигающих челюстями, антикварные магазинчики с покрытыми патиной чайниками и кинжалами, запах кофе с кардамоном и большие серебряные блюда, полные мэнсафа, томленой в йогурте баранины с кедровыми орешками. Праздничный мэнсаф арабские шейхи готовили каждый раз к визиту господина Газюкина. Они знали, что приезжает он не просто так, а с полным чемоданом долларов и будет покупать или гостиницу, или ресторан, или другую выгодную недвижимость.

Все это Газюкин вспоминал, глядя в глаза Марьяны Траут, тёмные, как арабская ночь, что в сочетании с ее соломенными волосами придавало ее облику что-то тёплое, уютное, и в то же время таинственное.

– Вот тебе букет! – наконец вспомнил он, очнувшись. – Красные революционные гвоздики. Завтра ведь седьмое ноября.

– Надеюсь, ты не с памятника Ленину их утащил, – мило засмеялась Марьяна.

Газюкин принял вид оскорбленной добродетели.

– Шучу, шучу, коммунистик мой милый, – извиняюще протянула Траут. – Раздевайся, душ прими.

Газюкин, отличившийся педантичностью и аккуратизмом, тщательно, по стрелкам, сложил брюки, повесил на плечики рубашку и пиджак.

– А это что? – удивилась Марьяна, – красные трусы в серпах и молотах?

Газюкин порозовел.

– Это мне Ветчиновский подарил к празднику. Подшутить надо мной хотел. Думал, обижусь, а мне понравилось. Симпатичные же, правда?

Приняв душ, он улёгся в заботливо застеленную кровать, нащупал пульт дистанционного управления и включил телевизор. Он сразу попал на новости Первого канала и, более того, на запись собственного выступления, посвящённого ноябрьским праздникам.

«А ничего я ещё мужик. Крепкий», – похвалил сам себя мысленно Газюкин. – «Похудеть бы вот чуток».

В комнату вошла Марьяна.

– Что там, Вань? Ты чего к экрану прилип?

– Погоди, – нетерпеливо сказал Газюкин. – Меня показывают. Интересно, чего скажу.

«Пятая колонна наступает! Задушим олигархов ежовыми рукавицами! Херсонес наш!» – гремел Газюкин-телевизионный. Газюкин-реальный заслушался. «Ведь верные вещи говорит… ох, то бишь говорю!» – возликовал он.

Марьяна выключила телевизор и потянула Газюкина к себе. «Настало время овладевать массами», – почему-то подумал Ванадий и погрузился в мягкое благоухание женского тела.

***

На следующий день Газюкин возлагал цветы к бюстам на Красной площади. Прыткий мальчик из газеты «Столичный доброволец», из тех, для кого нет ничего святого, подскочил к Газюкину.

– Ванадий Сергеич, можно взять у вас интервью?

– Смотря на какую тему, – осклабился Газюкин.

– Тема личная, – страдальчески скривился молодой человек.

Газюкин понял, что это, скорее всего, касается его и Марьяны Траут. Пара циничных заметок на эту тему уже проскользнула в прессе.

– Нет, – отрезал Ванадий Сергеевич. – На личную нельзя. Не надо провокаций.

– А все же? У меня пара вопросов.

Газюкин сильно сжал руку корреспонденту, и тому на миг показалось, что он ее сломает.

– Вы участвуете в грязной провокации! – загремел он. – Идите к черту!

Корреспондент испуганно убежал. Газюкин отдышался. Пелена бешенства и злобы застигла ему глаза. «Как я все-таки устал, – подумал он, придя в себя. – Как я устал».

ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ШЕСТАЯ

Остров Кох Дек Куль, в переводе с кхмерского «Гвоздь», был по сути всего лишь крохотным обломком скалы. Много лет подряд здесь кудрявились джунгли, с криком гнездились чайки, на ветвях качались белые обезьяны, похожие на маленьких старичков. Единственная достопримечательность – маяк – вряд ли могла заинтересовать туристов.

Тихманский и его компаньон выкупили остров, вложили туда три миллиона долларов (кое-какие сбережения из России удалось вывезти) и открыли там тишайший, медитативный спа-отель, где при заселении полагалось сдавать свои мобильные телефоны и ноутбуки. Неделя в окружении кхмерок-массажисток, благовоний, шелеста волн и заглядывающих в окна гиббонов творила чудеса. Даже самый истерзанный цивилизацией постоялец превращался в безвольное, расслабленное, счастливое желе. Таким же стал и вечно беспокойный Тихманский.

После пяти на море спускался закат, по мере его угасания играющий сотнями оттенков синего от лазури до женственного лиловатого перванша и мрачного маренго. Небо было исчерчено длинными полосами молочных облаков, словно чья-то то гигантская когтистая лапа насекла на нем параллельные царапины, рыбацкие лодки под тентами продольно покачивались, а муссон трепал драные флажки, установленные на длинных шестах на корме; солнце, сплющиваясь и превращаясь из круга в яйцо, исчезало в море. Волны разбивались о прибрежные валуны в мелкую пыль, которая стреляла вверх и тут же рассыпалась. Тихманский брал роскошный черный кларнет с огромным раструбом и серебряными клавишами и начинал играть свой любимый джаз. Если настроение было меланхоличное, то он играл We will meet again Ларри Комбса, если более шалое, то Stomping’ At The Savoy. Когда он дул в мундштук и давил на клавиши, было ощущение, что жизненный круг замкнулся, ему снова тринадцать лет, как тогда, когда он впервые разучивал эти композиции. Только вместо разбитых постышевских мостовых перед глазами пальмы, гиббоны и вечно беспокойное, морщинистое море.