Уилбур Смит - Охота за слоновой костью. Когда пируют львы. Голубой горизонт. Стервятники

— Прощай, друг мой, — сказал он. — Прощай, мой отец.

Губернатор Ван де Вельде был очень осторожен. Вначале он не разрешал Аболи править своей каретой.

— Это твой каприз, дорогая, — сказал он жене, — и я не стал тебе отказывать. Но ведь это черный дикарь. Что он знает о лошадях?

— На самом деле он очень хорошо правит, гораздо лучше старого Фредрикуса, — рассмеялась Катинка. — И великолепно выглядит в новой ливрее, которую я для него придумала.

— Роскошный темно-бордовый камзол и панталоны будут мне неинтересны, когда он сломает мне шею, — ответил Ван де Вельде, но, несмотря на опасения, наблюдал за тем, как Аболи запрягает шестерку серых.

В первое утро, когда Аболи провез губернатора от резиденции к его кабинету в замке, при виде кареты, проезжающей по площади и приближающейся к воротам замка, среди заключенных поднялся шум. Пленники узнали Аболи, который сидел на высоких козлах и держал рукой в белой перчатке длинный хлыст.

Хэл уже собирался окликнуть его, но вовремя спохватился. Его остановил не удар хлыста Барнарда — Хэл понял: неразумно напоминать тюремщиком, что Аболи — один из них. Голландцы ожидают отношения к Аболи как к черному дикарю, а не к товарищу.

— Никому не окликать Аболи, — прошептал он Дэниелу, работавшему рядом. — Не обращать на него внимания. Передай дальше.

Приказ быстро прошел по рядам работавших на лесах и достиг тех, кто оставался внизу, во дворе. Когда карета въехала во двор и под приветствия солдат и офицеров подкатила к лестнице, никто из заключенных и бровью не повел. Все продолжали возиться с тяжелыми каменными глыбами.

Аболи сидел неподвижно, как статуя, и смотрел прямо перед собой. Его темные глаза даже не глянули на Хэла. Он остановил упряжку у подножия лестницы и спрыгнул, чтобы опустить подножку и помочь губернатору выйти. Как только губернатор поднялся по ступенькам и исчез в своем кабинете, Аболи вернулся на место и снова замер, глядя вперед. Вскоре тюремщики и охранники совсем забыли о нем, занялись своими делами, и в замке все пошло как обычно.

Прошел час. Одна из лошадей подняла голову и заржала. Краем глаза Хэл заметил, что Аболи слегка дергает поводья. Но вот он неторопливо слез и подошел к голове лошади. Взялся за уздечку, погладил лошадь по голове и сказал ей что-то одобрительное. Серая под его прикосновением мгновенно успокоилась, и Аболи опустился на колено и поднял вначале одну ее ногу, потом другую, осматривая копыта в поисках раны.

По-прежнему стоя на одном колене, защищенный телом лошади от взгляда надсмотрщиков, он впервые посмотрел на Хэла. Их взгляды на мгновение встретились. Аболи едва заметно кивнул и разжал кулак, показывая Хэлу в ладони сложенный листок бумаги, потом снова сжал кулак и встал. Прошел вдоль лошадей, осматривая каждую и что-то поправляя в упряжи. Потом отошел к стене, прислонился к ней и наклонился, стряхивая пыль с сапог. Хэл видел, как он сунул листок в щель между камнями. Распрямившись, Аболи вернулся на козлы и стал ждать губернатора. Ван де Вельде никогда не проявлял снисхождения к слугам: ни к людям, ни к животным. Все утро шестерка серых терпеливо стояла у входа, и Аболи время от времени успокаивал лошадей. Незадолго до полудня губернатор вышел из кабинета и позволил отвезти себя в резиденцию на обед.

Когда стемнело и заключенные устало спустились во двор, Хэл споткнулся и, чтобы удержаться на ногах, схватился за стену. Аккуратно сложенный листок лежал в щели, где его оставил Аболи.

В темнице света от факела, укрепленного в скобе на верху лестницы, было достаточно, чтобы Хэл прочел записку, написанную аккуратным почерком, который он не узнал. Несмотря на все усилия отца и уроки самого Хэла, Аболи по-прежнему писал полупонятными каракулями. Эти слова написал кто-то другой. В бумагу был завернут кусочек угля, чтобы Хэл мог написать на обороте листка ответ.

«Капитан достойно похоронен».

Сердце Хэла дрогнуло. «Итак, это Аболи снял изуродованное тело отца с виселицы. Я мог бы знать, что он сделает это для моего отца».

В записке было еще только одно слово. «Альтуда?» Хэл подумал и решил, что Аболи или тот, кто написал это, спрашивает, как дела у этого пленника.

— Альтуда! — негромко позвал он. — Ты не спишь?

— Здравствуй, Хэл. В чем дело?

— Кто-то с воли интересуется тобой.

Наступило долгое молчание: Альтуда обдумывал услышанное.

— Кто?

— Не знаю.

Хэл не мог объяснять: он опасался, что тюремщики могут подслушать разговоры пленников.

Снова долгое молчание.

— Я догадываюсь, — сказал наконец Альтуда. — Ты тоже можешь догадаться. Мы говорили о ней. Можешь послать ответ? Передай, что я жив.

Хэл потер уголек о стену, чтобы заострить, и написал: «Альтуда в порядке». И хотя он старался писать мелко, места на бумаге больше не осталось.

На следующее утро по дороге на леса Дэниел на мгновение заслонил Хэла, чтобы тот мог сунуть записку в ту же щель. После того как Ван де Вельде исчез в своем святилище, Аболи еще долго оставался на сиденье кучера. Наконец он небрежно взглянул на стаю краснокрылых скворцов. Прилетев с гор, они сели на стену восточного бастиона и принялись низко, траурно свистеть. С птиц он перевел взгляд на Хэла; тот кивнул. Аболи снова спустился с козел и занялся лошадьми, остановился у стены, поправляя завязки обуви, и с ловкостью фокусника извлек листок из щели. Хэл вздохнул с облегчением: теперь у них есть почтовый ящик.

Они не допустили ошибки и не обменивались письмами ежедневно. Иногда проходила неделя или больше, прежде чем Аболи незаметно кивал Хэлу и клал записку в щель. Если Хэлу нужно было что-нибудь сообщить, он давал такой же знак, и Аболи оставлял для него бумагу и уголь.

Второе послание, полученное Хэлом, было написано тем же красивым мелким почерком.

«А. в безопасности. Орхидея шлет свою любовь».

— Мы с тобой говорили об этой орхидее? — сказал вечером Хэл Альтуде. — Она шлет тебе свою любовь и говорит, что ты в безопасности.

— Не знаю, как она этого добивается, но за это и за многое другое я должен быть ей благодарен.

В голосе Альтуды звучало облегчение. Хэл поднес листок к носу, и ему показалось, что он ощущает тончайший аромат. Он свернулся в углу на влажной соломе и думал о Сакине, пока не уснул. Воспоминание о ее красоте стало для него в зимней темноте подземелья ярким огнем свечи.

Губернатор Ван де Вельде постепенно пьянел. Суп он запил рейнским, а рыбу и омара — мадерой. Красное бургундское сопровождало жаркое из баранины и пирог с голубями. С говядиной он залпом выпил кларета, а каждую перемену приветствовал глотком доброго голландского джина. Когда он наконец встал из-за стола и направился к креслу у огня, ему пришлось опираться на руку жены. Она далеко не всегда была так внимательна, но сегодня весь вечер пребывала в хорошем, веселом расположении духа, смеялась его шуткам, на которые в других случаях не обращала внимания, и наполняла стакан мужа своей изящной рукой, не успевал он его опустошить. Если подумать, губернатор вообще не мог вспомнить, когда они в последний раз обедали вместе наедине, вдвоем, как любовники.