В исключительных обстоятельствах 1979

– Может быть, с ней, – сказал Безайс, страдая от этой вынужденной лжи.

Матвеев встал и снова прошёлся по комнате. Его занимало новое ощущение.

– Это немного смешно, – сказал он. – Как на ходулях. Ты куда?

– Мне надо пойти сейчас часа на два.

– Ты подумай всё-таки об этом. Все хорошо в своё время. Некогда сейчас волочиться за бабами.

– Я подумаю, – сказал Безайс, открывая дверь.

Он вышел на улицу. Плавал лёгкий, напитанный лунным светом туман. Из аптеки через большие цветные шары на дорогу падали малиновые, синие и зелёные полосы света. Около фонарей воздух колебался матовыми волнами. Безайс легко поддавался впечатлениям, и теперь эти залитые лунным молоком улицы чужого города будили в нём странное чувство. Ему казалось, что он точно со стороны видит себя самого, идущего неизвестно на что.

– Жизнь собачья, – прошептал он.

Матвеев выматывал из него душу. За эту неделю Безайс чувствовал себя так, точно пережил большую жизнь. Некоторые вещи легче делать, чем говорить о них. Он ругал себя за это, но у него не хватало духа поговорить с Матвеевым начистоту.

Он остановился перед дверью подвала. Здесь было кафе «Венеция»; над входом висела вывеска, на которой были нарисованы море, солнце, горы и деревья. Снизу доносился грохот музыки. Любопытные, нагибаясь, заглядывали в мокрые окна. Безайс спустился по избитым ступенькам, открыл запотевшую дверь и вошёл.

В обычное время «Венеция» возбуждала бы в нём неприязнь, но теперь каждая мелочь этого кабака доставляла ему острое наслаждение. Это зависит от того, как глядеть на вещи. Для Безайса «Венеция» была первой в жизни конспиративной явкой. С ней у него связывались все представления о настоящей подпольной работе, и это облагораживало «Венецию», – даже пиво, которое Безайс ненавидел и раньше не мог пить вовсе, теперь казалось ему не таким уж плохим.

Он подошёл к крайнему столику в углу и заказал себе пару пива. Народу было немного. У стены, выкрашенной масляной краской, стояла фисгармония, за которой сидел тапёр с длинными волосами, в блузе. Он играл добросовестно, изо всех сил, и Безайс уставал сам, глядя на него. Он бил по клавишам, и жилы вздувались у него на шее. По углам стояли волосатые пальмы. За столиком посреди комнаты сидели тесно шесть человек и пили пиво. Они были пьяны, но ещё больше хотели казаться пьяными, орали что-то, стучали стаканами и много курили. За другим столом сидела проститутка с бесцветным лицом, в платье с короткими рукавами и в валенках. Компания ухарски переглядывалась с ней, но пригласить не решалась.

Настоящий пьяный сидел за столом около стойки. Он был готов – его можно было убить, и он не обратил бы на это внимания. Только когда женщина встала и, шаркая валенками, прошла мимо него, он вскинул голову и оглушительно крикнул:

– Цыпочка!

– Дурак, – сказала она, не оборачиваясь.

Над дверью звякнул колокольчик. Вошёл пожилой человек в мохнатой шапке, огляделся и, увидев Безайса, подсел к его столику.

– Пива, – сказал он половому.

У него было худое, слегка косоглазое лицо. Это был товарищ Чужой. Безайсу он нравился, нравился до того, что одно время Безайс сам начал машинально косить глазами. Чужой казался ему изумительным человеком, умным и фанатичным. Такими он представлял себе народовольцев. Он связался с ним через доктора. Доктор стоял от всего в стороне, но людей знал, ему доверяли, иногда прятали у него литературу.

– Я вам дам адрес одного вашего, – говорил он Безайсу, желчно улыбаясь. – Тоже такой же – заладил о пролетариате, о партии и больше не знает ничего. У вас, у большевиков, не хватает остроумия – вы все как один.

Тапёр оглушительно ударил по клавишам, и с пальм посыпалась пыль. Чужой, не глядя на Безайса, спросил:

– Ну как?

– Все вышли. Нужно ещё.

– Это кто в Гречихе расклеивал?

– Симоненко.

– Мало. Пошли туда двоих-троих. По набережной можно не расклеивать, всё равно там никто не видит. Осипа арестовали.

– Ну-у?

– Вот и ну. За тобой никто не ходит?

– Не видать.

– Осторожно надо. Квартира у тебя надёжная?

– Чужой, я хотел поговорить с тобой об этом, – сказал Безайс, ещё более понижая голос. – Просто терпенья никакого нет. Ты знаешь, – этот парень, который приехал со мной, он уже начинает ходить. Я сейчас отвиливаю от него, и он не знает, где я бываю. Но в конце концов он узнает и тогда уж дома не усидит. Скучно сидеть так, сложа руки. Я хотел тебя просить, поговори с Николой, может быть, можно у меня на квартире совещание актива провести. За хозяев я ручаюсь, они не выболтают.

– Зачем это?

– Понимаешь, чтобы он немного встряхнулся. Парень тоскует сейчас. Он все время был на работе, – ему очень трудно ничего не делать. Сейчас требует, чтобы я ехал с ним дальше, не понимает, что ему нельзя. Пусть он побудет на совещании, заинтересуется местными делами. Мне кажется, тогда он спокойнее будет сидеть дома и лечиться. А квартира близко, и там совершенно безопасно. Поговори с Николой.

– Ну, Николу нелегко будет уломать.

– Почему?

– Ни почему. Скажет – нельзя, и все.

– Поговори всё-таки.

– Я поговорю.

Пьяный беспомощно пошевелил ногой и ещё ниже нагнулся над кружкой. За столом шумно расплачивалась компания. Чужой глазами указал Безайсу на них.

– Выходи вместе с ними, так незаметней. Я выйду позже. Подожди меня около часового магазина, если увидишь, что никто не следит.

Безайс кивнул головой. Начиналось самое необычайное, самое лучшее, что было у него в жизни. По вечерам он ходил с Чужим на работу – мыл паспорта, расклеивал воззвания, таскал какие-то вещи и оружие. Поймать могли каждую минуту – поймать и убить. Это придавало его жизни какой-то новый вкус.

Он встал, замешался в толпу и пошёл к двери. Они толкались и грузно наступали на ноги. На улице Безайс огляделся, – не было никого. Тогда он отошёл к часовой лавке, остановился под большими жестяными часами, скрипевшими на ветру, и стал ждать Чужого.

С того времени как Дмитрий Петрович перешёл на береговую службу, воскресные дни сделались для него просто наказанием. Он не знал, что ему делать со свободным временем. По дому он не нёс никаких обязанностей. Александра Васильевна и Варя вели все хозяйство, и он не знал даже, где что лежит. Такой порядок установился с того времени, когда он плавал по реке и по неделям не бывал дома. Он привык к холодным, росистым вахтам над дымящейся в утреннем полумраке рекой, к шуму воды, кипящей под колесом, к грохоту якорных цепей. С переходом на берег жизнь опустела. Его голос, привыкший к громкой команде, казался странным и незнакомым в маленькой гостиной, оклеенной розовыми обоями. Он слонялся по комнатам, не зная, куда девать себя. Ему поручали вбить гвоздь на вешалке или поставить мышеловку в чулане, потому что мать боялась крыс.