В исключительных обстоятельствах 1979

В номер входит Куликов, и в руках у него большой бумажный пакет. Порываюсь вскочить — ведь я видел Александра Лукича на рассвете, он уходил на обыск в дом «ястреба».

— Лежи, лежи... — спокойно говорит Куликов. — У тебя ведь контузия. Даже на похороны комиссара я тебя не пущу. Услышишь под вечер далекие залпы — помяни хорошим словом его душу.

Александр Лукич кладет на стол пакет, снимает шинель. Садится и начинает осторожно протирать куском желтой байки свои очки.

— Привыкаю глядеть на мир одним глазом, — улыбаясь, замечает Куликов. — Получается забавно. А треснуло как красиво! Посмотри!

Одно стекло очков, словно в легкой паутине, так мелки трещинки.

— Кто вам разбил очки?

— Уголовник в тельняшке. Он после взрыва на кухню кинулся, думал, там выход свободен. Я с ним и схватился.

Не договаривает Александр Лукич. Он кинулся искать меня и заскочил на кухню. А Корень не к выходу спешил, а к оружию, и если бы не свалил его Куликов...

— Но не подвели меня разбитые окуляры! — восклицает Александр Лукич и, развернув бумажный пакет, поднимает старый черный портфель. — Вот что нашли мы сейчас в доме почтмейстера!

— Портфель из тайника?!

— Конечно. Солидный сейф сооружен в окне. Зимняя рама легко вынимается, подоконник привинчен шурупами. А в бревне, под доской, выдолблен тайник. Красивая плотницкая работа. Интересно, как же обнаружил это устройство Тишка Пахомов?

— Следил долго, подглядывал в щелочку.

— Да, да... Ведь «скупые рыцари» должны любоваться своими сокровищами. В тайнике были золотые самородки, червонцы, валюта, этот портфель.

— Что в портфеле?

— Там вся жизнь одинокого скупердяя. Тридцать лет он вел домашнюю бухгалтерию. Очень интересны некоторые заметки. Старик шифровал свои записи, но длительная безнаказанность всегда притупляет осторожность у преступника. Шифр у него детский. Оказывается, на беглом каторжнике хитрый старичок зарабатывал дважды: сначала покупал у того по бросовой цене намытое золотишко, а затем продавал самого беглеца полиции.

— Вы нашли рапорт комиссара?

— Да. Придержал письмо комиссара почтмейстер. Хотел шантажировать Войцеховского. Милое общество — у каждого камень за пазухой.

— Но что же связывало Войцеховского и этого старика?

Задумчиво покачал головой Куликов. Посмотрел на портфель, проговорил:

— Тесен земной шар. Они, оказывается, давно знакомы. Войцеховский был жандармом во время мировой войны, в Сибири спасался от фронта. Не раз приезжал в Надеждинск. Познакомился тогда с Барышевым, как-то допрашивал почтмейстера. А теперь восстановил старые знакомства, Все это выяснил комиссар. Его в Ладонках хотели прикончить, но ранили лошадь. Комиссар пешком, в метель, вернулся в город. Тогда и заболел тяжело. Сумел все же написать подробный рапорт. Мужественный был человек!

В комнате становится тихо. Александр Лукич медленно укладывает свои очки в футляр.

— Дайте мне прочесть рапорт. Куликов встает, оправляет гимнастерку.

— Тебе нельзя заниматься делами. Что за следствие в постели? А вечером приезжает член коллегии трибунала Железнов. Он решит, как будет проходить следствие по делу о банде Мещерского — Войцеховского.

Закрываю глаза. Болит голова. Наверное, сорванные взрывом доски ударили меня не только по спине. Тихо спрашиваю:

— Нас отстранят от следствия?

Куликов подходит к кровати.

— А ты сможешь остаться беспристрастным к Войцеховскому, с которым обменивался пулями?

Александр Лукич ласково похлопывает меня по плечу, оправляет упавшие на лоб волосы. Пальцы у него такие же мягкие, как и у старого доктора.

— Лежи, брат, поправляйся. К тебе сейчас одна девушка заглянет — давно уже ждет. А о следствии не думай. Все будет как надо.

Куликов уходит, тепло улыбнувшись. Все смешалось сегодня: радость и печаль, головная боль и тревожный стук сердца.

Слышу торопливый перестук каблучков по коридору. Кто-то остановился за дверью. Тишина. Тихий стук. Но что это? Два удара, пауза, один удар. Условный стук белого подполья! Кто же так может стучать? Если за дверью Нина, то как она узнала пароль?

— Кто там? — громко спрашиваю я.

В приоткрытую дверь шепот:

— К Кириллу Мефодьевичу.

— Он болен.

— Есть лекарство! — громко отвечает Нина и входит в номер. Она в светлом платье и — наконец-то! — не прячет свое лицо. Я смотрю на нее не отрываясь. Вскочить бы сейчас с кровати, сказать ей, как мне хорошо. Но разве найдешь вот так, сразу, теплые слова?

— Нина... — говорю, подтягивая к подбородку одеяло, — а как ты узнала пароль белой явки?

Улыбаясь, Нина подходит ко мне, садится на краешек кровати. Разглаживая складки одеяла, она смущенно отвечает:

— Я не имею права говорить, но ведь ты очнулся на подпольной квартире и видел меня. Правда? Как же можно объяснить мое участие в облаве?

Я не видел Ниночку ночью. Были взрывы, всплески огня, удары. Было больно, и меня ворочали в темноте. Едкий запах ударил в нос, перед глазами что-то мелькнуло и закружилось. Происходило поспешное отбытие на тот свет, но ангелы не успели появиться. Не заметил я и Ниночки. А она была в белом логове? По какому праву?

— Я дала тебе понюхать нашатырного спирта и перевязала голову. Потом отвезла на бричке в больницу и мучилась, пока доктор осматривал и зашивал рану.

Меня бросает в жар. Неужели Нина видела все мои синяки и царапины? Нет! Старый доктор принципиален и не мог допустить присутствия посторонних при перевязке. А Мироныч мог привлечь постороннюю к участию в секретной операции Чека? Туго соображаете, товарищ следователь!

— Я так была рада, что разрешили поместить тебя дома, в гостинице, — продолжает Нина. — Будете в моем распоряжении, господин гардемарин!

Теплые пальчики Нины в моей руке. Я сжимаю их и кладу на грудь. Все ясно. Только на совещании в Чека Мироныч мог сказать своим работникам, под видом кого я нахожусь в белом подполье. Случайно попасть на совещание Нина не могла. Значит, по трудной дороге, вместе с нами, идет Нина. Если бы я не был трибунальцем, то хотел бы тоже стать секретным сотрудником Чека.

Время останавливается, и вокруг нас ничего не существует. Нина пересела к изголовью и обирает нитки от марли, рассыпанные по подушке. Мы тянемся друг к другу, но боимся молчать, как будто тогда что-то служится. И говорим, говорим...

Я рассказываю о трибунале, о друзьях и товарищах, даже о тех, кого нельзя больше увидеть.

Нина рассказывает о себе. Живет она в своем домике со старухой теткой. Мать умерла в зиму девятнадцатого года, когда отступавшие на восток колчаковцы разнесли по Сибири тиф. Отца Нина не помнит, но многое в прошедшей жизни связано с ним. Отец был приказчиком на Надеждинских приисках и давным-давно, когда Ниночка еще была маленькой, проиграл хозяйское золото в карты и ушел на каторгу. Дети называли Нину «варначкой», а школьники — «каторжанкой». Тяжело было. Нина водила дружбу с детьми китайских огородников, выучила хорошо не только язык, но и китайские обычаи. Отец начал пересылать с неизвестными людьми письма с каторги. Затем стали приезжать в Надеждинск и заходить дамы из России — жены политкаторжан. Оказывается, отец сблизился в тюрьме с социал-демократами и помогал им. Так квартира Нины стала явкой подпольщиков-революционеров, звеном связи воли с каторгой. Отец умер в заключении накануне мировой войны, но связи с подпольщиками остались и окрепли. Одним из связных был сибирский казак, большевик Мироныч...