Приключения-74

Он вернулся, когда совсем рассвело. Полина и какой-то боец выносили из блиндажа Редькина. Тот хрипел пробитыми легкими, но был в сознании. Полина и боец положили его на траву. Мутное от слабости и рассвета лицо его освещалось яростными глазами.

— Репнев, — позвал он.

Тот подошел.

— Слышь, — сказал Редькин с сипом в горле, — подумал я тут. Вот у меня пять сестер... Бывает же так. Одни бабы у матери рожались, я самый младший — один мужик... И вот, понимаешь, приезжаю я после училища, а там мал мала меньше. Детворы куча. Все жили в отцовском доме. Калужские мы, потомственные сапожники. Вот смотрю я на пацанов — а их навалом, пять семей все же, и думаю: господи ты, боже, в чем ходят? В моих, а то и дедовых еще сапогах, одеться как следует не могут, а у нас в лагерях новая техника БТ-5, БТ-7, БТ-28, Т-35, КВ. Машины — и все денег прорву стоят. А ведь нужны, потому что вот-вот они на нас попрут, немцы... И знаешь, о чем я в отпуске каждый раз мечтал? Не поверишь. Скорее бы, скорее бы нападали! Чтоб пустить из них юшку, чтоб скорее все это кончилось и чтоб моих разлюбезных танков больше не понадобилось. И уж теперь чего бы ни сделал, чтоб обломать им все зубы, каждого их солдата скорее в Землю закопать... Потому что сестрины детишки мне спать не дают. Мерещатся. Хлеба просят.

Репнев молча глядит на него. Где-то рядом присутствовала Полина. С момента, когда он решил отпустить немцев, она не сказала ему ни слова, только смотрела со странным ожиданием.

— Командир, — сказал он, наклоняясь и попадая в яростный луч редькинского взгляда, — тут такое дело. Немцев я отпустил.

— Каких немцев? — спросил Редькин, уходя глубже в шинель, на которой лежал. — Этого врача ихнего?

— И второго, адъютанта.

— А ты его брал? — спросил Редькин, чуть румянея. — Кто разрешил? Трибунал. Завтра же трибунал тебе.

Репнев отошел. Полина шла к нему. Она не слышала их разговора с Редькиным.

— Коля, — сказала она, прижимаясь к нему, — мы теперь вместе насовсем? Да?

Трудно быть на войне человеком, подумал он.

Утром, когда он без ремня, со связанными руками сидел в телеге, подошла к нему Надя.

— Как же вы могли, Борис Николаевич? — Тут же появился Юрка, он цепко взял ее за плечо и обернулся к Репневу.

— Нашли мы его, — сказал он. — У самой стежки лежал.

— Кто? — спросил Репнев.

— Немец твой, доктор. Черепок напрочь разнесен, видно, дубиной сзади двинули.

— Притвиц! — понял Репнев и, застонав, уткнул голову в колени. «Как остаться на войне человеком, господи»?!

— Гони, — сказал, проезжая мимо, Точилин, — на базе судить будем.

Полина, вынырнув из кустарника, пошла рядом, держась за телегу.

— Я с тобой, Коля, — сказала она, — я во всем с тобой.

Он поднял на нее глаза. Знает о Бергмане или нет?

— Я знаю, — сказала она, — я все равно с тобой, милый.

И тут он впервые поверил этому.

Настроение было ни к черту. И если оно портилось уже с утра, это означало, что работать больше нет никаких сил. Выход напрашивался один — срочно менять не только работу, но и профессию.

Год службы походил на неудачно сложившуюся бильярдную партию. Ему трижды давали возможность забить верные шары, а он трижды непростительно мазал, словно считал подставку чем-то слишком зазорным для такого гордого человека, как Алексей Воронов. Правда, слово «непростительно» Воронов употреблял лишь в мысленных монологах, когда сам наедине с собой оценивал собственные возможности. Начальство же такими словами не пользовалось. Оно просто молчало. Но именно в этом молчании Алексею чудилось полное неверие в его профессиональные способности. Казалось, что еще долго к нему будут относиться как к мальчишке, не считая нужным даже выругать за проваленное дело.

Наспех перекусив, Алексей выскочил из дома. По привычке завернул к газетному киоску. Не раскрывая «Советского спорта», нырнул в ближайшие двери метрополитена. Только в вагоне, прижатый к задней стенке прибывающими на каждой станции пассажирами, он ухитрился развернуть газету. Его толкали в бок, в спину, кто-то бесцеремонно выбил листы из рук, но он упрямо пробегал глазами по полосам. В конце четвертой страницы Алексей увидел маленький черный квадратик некролога.

«...с прискорбием сообщают о трагической гибели выдающегося советского стрелка, заслуженного мастера спорта, обладателя серебряной олимпийской медали, девятикратного чемпиона страны Александра Васильевича Мамлеева...»

«Вот те на! — Алексей от удивления присвистнул. — Еще два дня назад читал, что Мамлеев — наша самая большая надежда на предстоящих Олимпийских играх, верная золотая медаль... Вот тебе и медаль...»

Алексей продолжал машинально просматривать газету, но мысли его вновь и вновь возвращались к некрологу. Когда он подходил к управлению, стрелки больших уличных часов показывали пять минут десятого. «Опять опоздал», — с раздражением подумал Алексей.

Он солидно, словно опоздание на работу было дозволено ему начальством, предъявил дежурному удостоверение и прошел в свою комнату. Здесь стояло четыре больших стола, к каждому, словно для устойчивости, притулились коричневые тела несгораемых шкафов. И, хотя в комнате работало четверо, Алексей не помнил, чтобы за год его работы они собирались вместе больше чем на час. Командировки, задания, срочные вызовы...

Вошел старший следователь Петр Петрович Стуков, его кабинет находился напротив.

«Интересно, — подумал Алексей, — этот Стуков хоть когда-нибудь в жизни опаздывал на работу или вот так всегда — минута в минуту на месте?..»

А Стуков, словно угадав, о чем думает Алексей, сказал ему с усмешкой:

— Начальник отдела тебя разыскивал. Уже дважды звонили из приемной...

— Он что, специально меня выслеживает? Прямо особое чутье у нашего шефа на опоздания инспектора Воронова! Как задержался на минуту или вышел, так уже вызывали...

— А ты объявление над столом вывешивай: «Ушел на обед, если не вернусь, то и на ужин», — с ехидством посоветовал Стуков. — Или задерживайся на час, на два. Тогда опоздание будет выглядеть не опозданием, а задержкой на объекте! Как у всех других людей...

Воронов хотел было ответить что-нибудь резкое, но сдержался и пошел к двери. Уже на пороге обернулся и спросил Стукова миролюбиво:

— А не знаешь, зачем вызывал?

— Не знаю, товарищ Воронов, не знаю. Наверно, ответственное дело поручить хочет, — сказал Стуков и скривил страшную рожу.

— Ну и язва ты, Петр Петрович! — покачал головой Воронов. — Ты же прекрасно знаешь, что таким бездарностям да еще разгильдяям, не обладающим элементарным запасом усидчивости, ответственных дел не поручают.