Хайнц Конзалик - Человек-землетрясение

Это не было пустым обещанием… Старший вахмистр Шлимке не переставал удивляться. Уже через двадцать минут после вселения Боба в камеру 114 его лично посетил директор тюрьмы. Не арестованного вызвали в кабинет или административные помещения, нет, сам директор пришел в камеру и пожал Бобу руку. Шлимке видел это собственными глазами, и на него это произвело не меньший эффект, чем разрыв снаряда в стволе. Обед доставил посыльный из отеля «Лукулл» в термосудках. А заодно свежие газеты и журналы. Но кульминация наступила, когда Шлимке вызвали к начальству и дали нагоняй.

– Господин Баррайс не заключенный! – орал директор. – Я рассчитываю, что вы будете уважать его человеческое достоинство! Вы что, хотите схлопотать дисциплинарное взыскание?

Шлимке не хотел этого, поэтому он молча втянул голову. Но своему коллеге Балтесу из блока 1в он сказал:

– Старик, Герман, что за времена настали! Только потому что он миллионер, может задницей играть на кастаньетах. Разве это справедливо? Маленький засранец, а они носятся с ним, как с писаной торбой. Приносят поганцу жратву из «Лукулла», и все это по закону, на все имеет право. Хороший у него, видать, адвокат.

Отрицать это не приходилось: доктор Дорлах был действительно тертый калач в юриспруденции. Уже на следующий день он посетил Боба Баррайса. В специальной адвокатской комнате они были одни и сидели друг напротив друга.

– Мне не удается вытащить вас под поручительство, Боб, – сказал доктор Дорлах. – Вам не доверяют.

– Умные ребята. А что будет дальше?

– Расследование идет полным ходом. Ваш дядя говорил с министром – безрезультатно. Я это предвидел. Но вы же знаете Теодора Хаферкампа. На следующем конверте с зарплатой он порекомендует всем рабочим и служащим не голосовать за партию министра. Предприятия Баррайсов полным составом, в этом можно быть уверенным, начнут поддерживать другую фракцию. Послезавтра раскалится телефонная связь с Дюссельдорфом и Бонном. Местные, районные и земельные объединения партии отправятся к стене плача и начнут убиваться. Депутат бундестага от района, обязанный большинством голосов Вреденхаузену, на очередных выборах в бундестаг наверняка не получит больше мандата. С послезавтрашнего дня я ожидаю процессию членов партии к вилле Баррайсов. В пятницу министерство юстиции получит тактичный намек, а в пятницу вечером – прокуратура. И в субботу утром вы будете отпущены. – Доктор Дорлах довольно засмеялся: – Ваш дядя – энергичный человек, Боб. Двадцать четыре часа Подряд он делал для вас все, что только возможно.

– Не для меня… для спасения чести семьи Баррайсов.

– Вы это всегда знали и использовали.

– Маленькая нотация, доктор? Не насилуйте этику, пожалуйста.

– Похоже, ваш дядя о ней высокого мнения. Он для вас еще кое-что сделал.

– Поведайте, наместник…

– Ваш друг Гельмут Хансен прибыл вчера вечером.

– С увлажненным взором, конечно. Он снова должен меня спасти? Дядюшка даст ему сто тысяч марок, чтобы он заявил, что это он сбросил Ренаточку с моста. Позорный пес на все способен.

– Позорный пес объявлен вчера наследником вашего дяди.

– Повторите то, что вы сказали, доктор. – Боб Баррайс подался вперед. Его красиво очерченный рот с чувственными губами превратился в узкую жесткую полоску. От переносицы до верхней губы неожиданно пролегли две глубокие складки.

– Он наследник баррайсовских фабрик. Послезавтра это будет оформлено у нотариуса. Ваш дядя имеет на это право согласно завещанию вашего отца.

– Знаю. Старик отомстил мне за то, что тетя Эллен, на которую он положил глаз, расстегивала штаны мне, а не ему. – Боб ударил кулаком по кулаку. «Итак, Гельмут, – думал он. – Смелый, добрый, благородный Гельмут со взглядом монаха-бернардинца. Тихоня, которому золотые талеры сами падают в руки. Отвратительный парень со своей собачьей преданностью». – А мама? – спросил Боб охрипшим голосом. – Мама ведь должна распоряжаться своей долей. Ей принадлежит половина – и соответственно опять же мне как единственному ребенку, когда ее не станет.

– Ваша госпожа матушка подписала вчера дарственную. Боб вскочил.

– Она больна! – воскликнул он. – Дядя Тео, эта бестия, воспользовался ее болезнью. Я буду оспаривать подпись!

– И об этом подумано. Профессор доктор Нуссеман также поставил свою подпись и подтвердил, что госпожа Матильда Баррайс в полном обладании умственных сил…

– Дерьмом она обладает. Дерьмом вместо мозгов! Нуссеман – марионетка, раб, сборщик гонораров. Все знают мою мать, она способна только на три вещи: плакать, молиться и читать мораль. То, что она зачала меня, – оплошность моего отца, который случайно нашел у нее нужное место. Дьявол, я буду оспаривать эту бумагу.

– Как адвокат семьи Баррайсов, я должен заявить, что это бесполезно. Дарственная и лишение наследства законны, все имеет юридическую силу.

– А я?

– Вы получите легат, который должен установить господин Хансен. Он будет так рассчитан, чтобы вы не наносили урона заводам.

– Значит, в будущем Гельмут будет определять мой стиль жизни?

– В той мере, в какой он зависит от денег баррайсовских заводов, да.

– Опять ошибка, моя ошибка. Я слишком порядочный, доктор, несмотря ни на что! Мне следовало пару недель тому назад трахнуть Еву Коттман, подружку Гельмута. Я этого не сделал, в нелепом приступе дружбы. И вот вам пожалуйста.

– Ваше место в банкирском доме Кайтеля и Клотца упразднено. Вы будете получать жалованье еще три месяца.

– Пожертвуйте это на аборт.

– Не надо важничать, Боб. Вам будет нужен каждый пфенниг.

– Еще один удар дяди Теодора ниже пояса?

– Если мы выиграем процесс, а процесса не избежать, несмотря на все партийные трюки господина Хаферкампа, он может этим что-то сгладить, но не сможет манипулировать законом, вы должны будете покинуть Вреденхаузен.

– Меня лишают права на жительство? Лишают родины?

– Только не зарыдайте, Боб. Разве родина что-нибудь для вас значит?

– Да. Не смотрите на меня как на говорящую обезьяну, доктор. У меня другое понятие о родине, чем у большинства. Ваше поколение орало «Хайль Гитлер!», вы защищали священную родину с оружием в руках, нападая на других и оставив после себя пятьдесят пять миллионов мертвых… Родина, знамя, которое дороже жизни, и прочая ерунда – нет, это не для меня, такие извращенные понятия. Но я привязан к Вреденхаузену, забавно, не так ли? Я люблю парк за нашим домом. Не потому, что я там в высокой траве трахнул четырех девчонок, а потому, что ребенком я пережил в этом парке самые счастливые минуты моей жизни, когда я мог носиться по нему один, без надзора какой-нибудь няни, пугал птиц веткой и чувствовал себя свободным, свободным от всякого насилия, от опеки, от той ваты, в которую меня упаковывали, как мумию. Я привязан к этому дому, каким бы помпезным и нелепым, напыщенным и набитым китчем он ни был. Я люблю его, черт возьми… а теперь меня вышвыривают из него, как вонючую собаку. – Боб внезапно остановился так близко от доктора Дорлаха, что тому пришлось откинуть голову назад. – Доктор, случай с Ренатой я отрицаю. Это действительно был не я. Но меня вынудят стать убийцей. Я убью дядю Тео и моего дорогого друга Гельмута. Когда-нибудь. И я не промахнусь. Запишите это себе, я посвящаю вас в свой план. Вы ведь должны молчать, как адвокат. Все они видят во мне чудовище, прекрасно, они его получат!