Хайнц Конзалик - Человек-землетрясение

– Кстати, о свидетелях, – лицо Хаферкампа стало очень серьезным: – Старый Адамс так и не объявился. Какая-то свинья прячет его во Вреденхаузене. Он не должен появиться на суде!

– Это забота доктора Дорлаха, а не моя.

– А если он придет в зал суда?

– Ну и что? Разве он был там? Реконструировать всегда можно с двух сторон. Никто не несет столько чуши, как эксперты на процессах. На месте происшествия тогда, ночью, составили картину, и она одна истинна. Я не мог помочь Лутцу. Он был зажат рулевой колонкой.

– А ты как выбрался?

– Теперь я этого уже не знаю. Я вдруг очутился на снегу. Чудо, может быть.

– Настоящее баррайсовское чудо. Смотри, как бы тебя в один прекрасный день не причислили к лику святых…

– Можешь тогда поставить мне свечку! – Боб боролся с искушением двинуть по этой физиономии. «Сколько высокомерия! Для него я куча дерьма. Но они все виноваты, что я стал таким. Теперь, видя плоды своих трудов, они рядятся в тогу невиновности, как во вторую кожу. Но погодите! Я распорю эту вторую кожу!»

В Эссене, на Хольтенкампенер-штрассе, 17, они наконец остались одни. Боб привоз с собой три бутылки шампанского в сумке-холодильнике и теперь, вопреки всем правилам беззвучного открывания шампанского, выстрелил пробкой в потолок.

– Фрау Баррайс, – сказал он, – я приветствую вас! Это была не свадьба, а гнусность!

– Лишь бы мы были счастливы, – тихо ответила она. Она выскользнула из розового волшебства тюля и кружев. Ее лифчик и трусики тоже были розовыми. Она стояла с опущенными руками, воплощенная детская наивность, так что Боб ошеломленно отставил свой фужер.

– Ты так невыразимо молода, – проговорил он.

– Мне уже двадцать три…

– Ты могла бы быть ребенком. Ребенок с грудью греческой богини. Какая потрясающая идея! Марион… будь ребенком…

– Но… – она медленно отодвинулась к кровати. – Боб, почему я должна…

– Подвяжи повыше волосы. Ложись, смотри на меня невинным взором, натяни одеяло до подбородка, раскрой пошире глаза… Ребенок, который боится Черного человека. Да, ты будешь им. Ну давай, ложись!

Он дрожащими руками снял с себя одежду, налил Марион полный фужер и отставил его в сторону. Потом он встал возле кровати обнаженный и возбужденный, уперев руки в бока, и смотрел сверху вниз на Марион, которая забралась в постель, как маленькая девочка. Только огромные глаза смотрели на него из-под одеяла. Глаза, маленький лоб и черные волосы.

– Сколько тебе лет? – спросил он. Его грудь часто вздымалась.

– Четырнадцать…

– Ты уже когда-нибудь видела мужчину? Голого, как я?

– Нет.

– Тебе нравится?

– Нет.

– Почему нет?

– Я не знаю.

– Ты боишься?

– Да.

– Откинь одеяло.

– Нет.

– Ты стыдишься?

– Да.

– Тогда я откину его.

– Я закричу.

Боба Баррайса захлестнуло неодолимое чувство, в которое он ринулся, как в морскую пучину. Оно вновь завладело всем его телом, заставило пылать и перехватило дыхание.

Одним прыжком он оказался в постели, навис над Марион, сдернул одеяло, изорвал в клочья лифчик, сорвал с нее трусы, а когда она начала сопротивляться, как стал бы это делать ребенок, на которого напали, он со странным хрюкающим звуком бросился на нее, придавил всей тяжестью своего тела и овладел ею с яростью, все сломившей в ней.

Потом они, мокрые от пота, пили шампанское, один счастливый, а другая все еще во власти ужаса.

– Мы будем счастливы, – сказал Боб и сам поверил в это. Ему всегда было хорошо у Марион… Когда возбуждение проходило, он чувствовал себя в безопасности, как будто вернулся на родину, был не опустошенным и пресным, как в постели шлюхи, и не безучастным, как на Ривьере с женщинами старше его, которые высасывали его, как пауки свои жертвы. Там он становился дьяволом, циничным и подлым, морально растаптывал женщину, которая только что обнимала его. Здесь же, у Марион, он был ангелом, сошедшим с неба, заблудившимся странником, нашедшим пристанище, путником, которому забрезжил свет.

– Мы действительно переедем на Ривьеру? – спросила она. – В Канны?

– Да. Ты была в Каннах?

– Нет.

– Это место, в котором можно жить. Именно жить, во всех других местах – это всего лишь существование. А там живешь! Даже в порыве ветра ты чувствуешь жизнь! Тебе понравится.

– Канны так далеко…

– Далеко? От чего?

– От Эссена.

– Забудь этот Эссен. Я увезу тебя в рай.

– И что я буду делать в этом раю, Боб?

– Заботиться обо мне. Только это. Всегда быть рядом. Ты нужна мне, Марион, теперь я это знаю.

– А если ты убежишь от меня?

– Тогда беги вслед за мной и кричи, кричи, кричи!

– Я готова сейчас начать это…

Она бросилась к нему, обняла и начала дико целовать, как отчаявшаяся или сумасшедшая.

До утра они праздновали свою свадьбу – с ласками и шампанским. В девять зазвонил телефон. Это был доктор Дорлах.

– В одиннадцать вы должны быть у нотариуса, – сказал он. – Вы не забыли? Ваше заявление о передаче прав.

– Черт бы вас всех побрал! – заорал Боб Баррайс. – Передайте дяде Теодору: первый Баррайс зачат!

Он бросил трубку, вновь забрался к Марион, обнял ее и заснул.

Сенсационный процесс против Роберта Баррайса продолжался всего один день, а не два, как было предусмотрено ранее.

Несчастный случай с Ренатой Петерс был вполне возможен, косвенные улики обвинения – следы автомобильных шин, график времени – рассыпались, когда доктор Дорлах представил список 57 машин из Вреденхаузена, имеющих шины марки «Пирелли».

– Это лишь одна часть списка, я могу представить и другую! – заметил он язвительно, но вежливо Первому прокурору.

Марион Баррайс, урожденная Цимбал, отказалась от показаний.

Другие свидетели, которых против их воли заставил явиться комиссар криминальной полиции Ганс Розен, увидев в первом ряду на скамье для свидетелей Теодора Хаферкампа, все неожиданно становились забывчивы. На конкретные вопросы прокурора доктора Хохвэльдера и председателя Земельного суда доктора Цельтера следовали восторженные описания «славного мальчика». Боба Баррайса после четырех часов свидетельских показаний можно было причислить к лику святых.

Суду не оставалось ничего иного, как вынести решение, как полагается в случае сомнения, в пользу обвиняемого и оправдать Боба Баррайса. Лишь одна неприятная нота прозвучала, когда председатель Земельного суда доктор Цельтер сказал в заключение обоснования приговора:

– Мы не смогли доказать вины. Виновен ли в действительности Боб Баррайс – дело его совести. Только он один знает, что случилось в тот вечер на автобане или же в Эссене!

– Я подам жалобу председателю Верховного суда! – выкрикнул Хаферкамп после процесса достаточно громко, чтобы доктор Цельтер, выходя, мог услышать его. – Либо немецкий судья объективен, либо же правосудие – чертовски доступная девица!