Хайнц Конзалик - Человек-землетрясение

– Ты волшебное создание, Клодетт, – сказал Боб Баррайс. – С тобой жизнь могла бы стать не такой тошнотворной.

– Пока ты не начнешь блевать мною…

– Значит, и со мной тогда все будет кончено. – Он прижал ее к себе, это было слегка пошло и сентиментально – любовные завывания с похмелья, но он был абсолютно искренен в этот момент и мог бы поклясться в этом.

– Хочешь, вместе умрем?

– Умрем? Ты болен? Неизлечимо?

– О Боже, нет, я абсолютно здоров. Я хочу дожить до ста лет. Хотя бы для того, чтобы еще семьдесят четыре года обременять состояние Баррайсов. Одна эта мысль не даст мне стариться. А ты должна быть со мной…

– Семьдесят четыре года?

– Да.

– Ну и чудак ты, мой дорогой! Через десять лет я буду выглядеть как гномик из теста! Поверь мне. Но эти десять лет я буду жить с шумом и треском, с музыкой! Так что рассчитывай только на десять лет, сокровище. – Она пожала плечами: – А может, это будут только десять дней. Я дорогая.

– Если бы это было так, у тебя уже была бы вилла на острове Жуан-ле-Пин.

– Мне все деньги нужны для другого.

Она сказала это между делом, и Боб не придал этому значения. Он подумал о платьях, украшениях, дорогих ресторанах, балах, прогулках по морю, поездках в места, где дышать воздухом – уже роскошь.

– У меня достаточно денег, – сказал он. – Если их не хватит, я начну торги с дядей Теодором. Чтобы одному править во Вреденхаузене, он бы и черту хвост позолотил.

– Я не знаю ни дядю Теодора, ни этот твой Вреденхаузен. – Клодетт взяла его под руку. Теплый ветер с моря гулял по парку «Англетера», донося дыхание Африки, вздох Сахары. – Я хочу видеть твою квартиру под небом, Боб.

Он кивнул, его распирало от неописуемого ощущения счастья, способного изменить мир, и он увлек ее за собой к своей машине, оставленной на улице Круазет.

С танцевальной площадки отеля «Англетер» Чокки и его друзья наблюдали за блаженным уходом Боба Баррайса. Они подняли бокалы и чокнулись, как будто заключили выгодную сделку.

– Рыба на крючке! – довольно произнес Чокки. – Теперь осталось вытащить ее на берег.

– И ты считаешь, Клодетт справится с этим?

– Если это суждено сделать женщине, то тогда только Клодетт.

– А если она влюбится в Боба? И у проституток такое бывает!

– Это ничего не меняет. Напротив. – Чокки выпил до дна. В своем белом смокинге с широким розовым воротником и шелковым галстуком-бабочкой он выглядел так аристократично и высокомерно, что даже привыкшие к персонам королевской крови официанты, лишь собравшись с духом, обращались к нему. – Она сделает свое дело превосходно. И к тому же очень дешево…

– Сколько? – спросил Вилькес, как сын судовладельца, с детства привыкший к счету.

– Три ампулы фенилметиламинопропангидрохлорида… Лундтхайм, сын химика, с улыбкой сказал:

– На нормальном немецком – первитин, цена – целых три марки.

Ночью, уже ближе к утру (о чем можно было судить по блеклым краям неба), Боб проснулся. Клодетт сидела на краю постели, раздвинув ноги, сверкая изумительной наготой. Ее длинные волосы были высоко подобраны, а азиатское лицо пребывало в полудреме. Она что-то искала в своей сумочке на ночном столике.

Боб продолжал тихо лежать, притворившись спящим, и наблюдал за ней. Его не покидало ощущение счастья, и он даже вновь хотел закрыть глаза, чтобы подольше насладиться последней картиной: взрыв ее любовной страсти и крик счастья у него в руках. Но то, как Клодетт тихо отползла от него и как дрожали ее руки и тряслось все ее тело, когда она возилась в сумочке, насторожило Боба, и он застыл, почти не дыша.

На ночном столике появилась узкая блестящая коробочка. Клодетт открыла ее, извлекла маленький шприц, надела на него тонкую иглу, потом снова сняла ее, вынула из сумочки пакетик, вылила в шприц три ампулы с прозрачной жидкостью и снова надела иглу. Потом она осмотрела свое левое бедро, надавила указательным пальцем левой руки на выбранное место и подняла шприц. Дрожь в ней усилилась, казалось, что она уже стучит зубами.

Когда она собиралась воткнуть иглу в мышцу, Боб молниеносно вскочил и схватил ее за руку. Она обернулась, блеснув широко раскрытыми, холодными глазами, и набросилась на него, как пойманная в сети дикая кошка.

– Отпусти меня! Черт возьми, убери руку! Я сейчас укушу!

Ее голова соскользнула вниз, и Боб почувствовал, как ее зубы впились в его руку – хищно, безжалостно, с варварством, вытеснившим в ней все разумное, все человеческое.

– Отпусти! – закричала она снова.

Кровь из раны сочилась по руке Боба. Превозмогая боль, он не выпустил ее бедро и подобрался к ней ближе.

– Что ты делаешь? – задал он бессмысленный вопрос.

– Ввожу себе «дозу», идиот! Руки прочь!

– Это обязательно?

– Без этой штуки я – как мокрая тряпка.

– Что ты там колешь?

– Откуда я знаю? Я выменяла. Названия – на дурацких упаковках… Главное, чтоб помогало. Ну, хватит с тебя? – Она оттолкнула руку Боба, снова зафиксировала место и, прежде чем он успел снова вмешаться, быстро вонзила иглу в великолепное, загорелое, бархатистое тело. Пока Клодетт надавливала на поршень шприца и жидкость входила в нее, она откинула голову назад и широко открыла рот словно в немом крике. Потом она рывком вытащила иглу, надавила большим пальцем на место укола и повалилась вниз, упав поперек Боба. Ее груди оказались прямо перед его ртом – он поцеловал их и почувствовал, как дрожь унималась, тело обретало прежнюю упругость и разбухало в неописуемом блаженстве, как попавшая под струи воды сухая губка. Клодетт сползла с Боба и легла рядом с ним. Ее миндалевидные глаза, в которых еще несколько секунд тому назад отражалось безумие, вновь сверкали как звезды призрачного волшебного мира. – Иди ко мне, – сказала она тихо, почти пропела. – Ты нужен мне… теперь ты мне нужен… Я соскучилась по силе…

Боб не шелохнулся.

– Зачем ты это делаешь? – спросил он. Взгляд его задержался на месте укола.

– Я этим живу, любимый.

– Как часто? Ежедневно?

– По-разному. Если на меня вдруг находит, я должна это получить. Где бы я ни была. Позавчера я встала за пальму на Круазет и укололась. Ужасно, когда вдруг все кончается. Жизнь превращается в ад, все пылает во мне, вокруг меня, я высыхаю, не в состоянии ни ходить, ни говорить, ни стоять… И эта дрожь, эта проклятая дрожь, любимый… Весь мир исходит дрожью. – Она поцеловала его, сползла пониже и легла на низ его живота, как на мягкую подушку. – Все, что я зарабатываю, уходит на это. Я тебе не зря сказала: я дорогая. И я тебя снова предупреждаю. Забудь о «навсегда», иначе я пущу тебя по миру…

– Я отучу тебя от этого, – хрипло произнес Боб. Ему вспомнился вечер у Чокки в эссенском клубе, общество потребителей ЛСД, когда мир для него стал стеклянным и фиолетовым, а люди превратились в крошечных прозрачных карликов, в которых сердца тикали как часы. – Проклятье… Я вылечу тебя!