Хайнц Конзалик - Человек-землетрясение

Эрвин Лундтхайм молча встал и вышел, слегка покачиваясь, как на корабле при среднем волнении.

– Шуман?

Ганс-Георг Шуман не убежал, но смотрел мимо Чокки на террасу отеля. В пальмовых кронах шелестел ветер с моря.

– Тоже без ответа! – Чокки откинулся на диванчике. – Я вам скажу: я испытываю сострадание к Бобу Баррайсу. Но это сострадание к подстреленному зверю. Ни один охотник не будет увиливать от последнего, добивающего выстрела…

Фиссани недалеко ушел со своими ампулами.

Уверенно он направил свои шаги в тот район Канн, который посещается туристами только в поисках живописной экзотики. Этим изящным выражением обозначают запустение и бедность, грязь и ветхость смирившиеся с судьбой. Тот, кто прозябает здесь, привык зарабатывать деньги, выставляя напоказ драные платья, немытые ноги, грязное белье на веревках, зловоние, доносящееся из открытых дверей, кучу замызганных детей, играющих с пылью, как другие дети с дорогостоящей железной дорогой.

Здесь Фиссани остановился, как бы разыскивая номер дома, потом медленно пошел дальше, давая Бобу достаточно времени свыкнуться с мыслью, что он становится уличным грабителем.

Нелегок шаг от наследника Баррайсов до бандита.

Боб медлил, даже когда местность стала такой мрачной, что удар в затылок не вызвал бы никакой реакции окружения. Фиссани даже остановился и вытащил маленький сверток из кармана, завернутый в бумагу и перевязанный шнурочком.

«Ну давай же, поганый пес, – думал он. – Сделать тебе это еще легче? Синяк, который ты мне поставишь, стоит шесть тысяч франков. Давай бей – вперед, дружище…»

Он снова сделал вид, что ищет дом. Собака, выскочившая из ниши дома, посмотрела на людей слезящимися глазами, обогнула их с тихим ворчанием и побежала дальше. «Теперь это должно произойти, – подумал Фиссани. – Теперь этот парень понимает, что я знаю, что я не один. Если он не нападет, я должен что-то сделать. Простая логика!»

Боб рассуждал так же. Собака (он проклинал ее) подтолкнула его к действиям. У него не было больше времени поступить иначе, не было даже времени, чтобы убежать. Только время, чтобы стать подонком.

«Ради тебя, Клодетт, – сказал сам себе Боб. – Я оставил гореть своего друга Лутца Адамса – из трусости; я загнал в пропасть крестьянина Гастона Брилье – из страха; я столкнул с эстакады свою няню Ренату Петерс – чтобы уничтожить правду; старый Адамс повесился – я был тому причиной; моя жена Марион бросилась с моста в Рейн, потому что любила меня и тем не менее не могла от ужаса жить дальше… Если огласить этот список, Господь Бог свалился бы с трона без сознания. Но что бы я ни делал, это было на класс выше, я не опускался до убогого уличного грабежа, самого низкого ремесла этой братии, самого бездарного, отдающего селедкой и кислой капустой преступления. Но ради тебя, Клодетт, я прыгаю в эту клоаку, лишь один-единственный раз… Потом я очищусь в твоей любви».

У него не было с собой ни палки, ни кастета, а лишь связка ключей, и ее хватило. Как рокер [9]он взял связку в руку, просунул ключи между пальцев, и получился кулак, ощерившийся шипами. Он подкрался поближе к Фиссани, глубоко вздохнул и ударил в затылок, сразу же отскочив, чтобы нанести новый удар, если бы мужчина обернулся.

Звук получился еле слышным, и Боб с испугу решил, что действовал слишком мягко. В последний миг у него мелькнула мысль, что Баррайс стал-таки уличным грабителем, и помешала ему, но мужчине перед ним, видать, этого хватило. Он беззвучно полуобернулся, осел на землю и выронил маленький сверток.

Не успел Фиссани как следует приземлиться, как Боб Баррайс схватил ампулы, сунул их в карман и убежал.

Пьеро Фиссани лежал на мостовой, удобно расположившись на боку, и смотрел вслед убегавшему Бобу. Голова немного гудела, но это был профессиональный риск, который учитывался при оплате. Месье был прав: у этого парня все сгорело внутри. Он нанес вялый удар, даже несмотря на ключи, ни в коем случае не достаточный, чтобы свалить такого мужчину, как Фиссани. В случае серьезного нападения у грабителя не было бы ни малейшего шанса: кулак Фиссани размозжил бы его о стенку дома.

Фиссани полежал еще немного на мостовой, подсчитал расходы на чистку костюма и решил, что это было простое, выгодное дело. Лишь когда Боб Баррайс исчез за углом, Фиссани поднялся, обследовал свой затылок, нащупал острый, слегка кровоточащий бугорок и удовлетворенно кивнул.

Он закурил сигарету, огляделся и заметил, что из одного окна выглядывала женщина. Фиссани не знал, сейчас ли она появилась или видела все сначала.

– Мадам, – вежливо проговорил он и слегка поклонился, – я споткнулся и неудачно упал, вы это сами видели…

– Я могу это подтвердить, месье! – женщина помахала ему. – Чего только не валяется на дорогах, шею себе можно сломать в один прекрасный день.

– Благодарю вас, мадам.

Фиссани оставил сигарету в правом уголке рта, сунул руки в карманы и зашагал обратно, в более освещенную часть города.

По пути он снова заглянул к «папе». На отполированной стойке перед ним опять появилась рюмка перно.

– Спасибо, – сказал Фиссани. – Ты его только что видел?

– Кого? – спросил Шабро.

– Этого франта.

– Что я, «Медитерране», что ли? У меня только рабочие пропускают рюмочку.

– Хороший ответ, Марсель, – похвалил Фиссани. – Не забудь его.

Он опрокинул перно, расплатился и вышел. Так из немногих слов вырастает толстая стена.

Боб вернулся в свою квартиру и уже на лестнице услышал, как по-шакальи выла Клодетт. Она все еще лежала связанная на кушетке – подрагивающий, упакованный сверток, на который волнами набегали волосы, когда она вскидывала головой. Вверх взметались облака черной пряжи, каждая нить которой была криком.

Боб молча поднял над головой маленький пакетик. Она увидела его, неожиданно успокоилась и улыбнулась ему, как Богоматерь на сибирских иконах.

– У тебя что-то есть?

– Четыре штуки, Клодетт.

– Ты ограбил небо, дорогой?

– Я напал на человека.

Ее улыбка озарилась внутренним светом – пугающе красивым. Она подняла голову и подергала связанными руками.

– Что это? – спросила она. То, что ударили человека, может быть, даже убили, не интересовало ее. Взглядом она молила о маленьком пакете в руках Боба.

– Новое средство. В четыре раза сильнее других.

– Я люблю тебя, – проговорила Клодетт. Восторг осветил ее лицо: – О Боб, еще ни один человек не любил тебя так… Ты знаешь, где шприц?

– Да. В твоей сумочке.

– Принеси его. Скорее, скорее… Мне кажется, у меня больше нет вен. Они все сгорели, просто сгорели…

Боб развернул сверток, в котором оказалась дешевая картонная коробочка, наполненная ватой, а в вате расположились, как четыре эмбриона, нуждающиеся в тепле, четыре стеклянные ампулы. Они были наполнены жидкостью, слегка маслянистой сверху, в том месте, где полагается отломить или отпилить горлышко ампулы.