Януш Красинский - Сын Валленрода

Сперва разозлился на самого себя: не оказывает ли он слишком большую честь варвару, допуская его пред свои светлы очи? Хотел даже отменить приказ, но брат Герхард был уже на довольно почтительном расстоянии. И тут прелат вспомнил, что за спиной этих «скаутов-язычников» стоит их национальная организация и находящееся в Лондоне Международное бюро скаутов, с которым последнее время вожди гитлеровской молодежи неизвестно зачем и, пожалуй, безуспешно пытались стакнуться. Вспомнил и о недавнем отказе освятить харцерское знамя. Эта возмутительная история докатилась до самого Ватикана, а пастор, кажется Шмидке, был вынужден оправдываться как мальчишка перед кардиналом Бертрамом. Прелат Улицке от возмущения не находит слов: как мог кардинал, один из столпов немецкой церкви, стать на сторону польских смутьянов?

Наконец-то брат Герхард препроводил «главаря каннибалов». Это был вожатый дружины Дукель, на редкость добродушный и спокойный человек, которого никогда и ничем нельзя было вывести из равновесия. Уходя, он поручил Станиславу следить за порядком у костра и неторопливо последовал за братом Герхардом. Еще во время мессы он подумал о неизбежности встречи с монастырским начальством. Предчувствовал, что объяснение будет не из приятных. Святой отец ждал в окружении своей свиты. Не успел Дукель поздороваться, тотчас на него обрушилась лавина, гневных слов:

— Здесь не место для военизированных организаций! Либо вы немедленно снимете свои мундиры и переоденетесь в гражданское платье, либо свернете лагерь и покинете это святое место. Всевышнему угодно видеть здесь набожных паломников, а не агитаторов великодержавной Польши. Даю вам час времени. Уходите или переоденьтесь и смешайтесь с христолюбивыми немецкими поселянами. А еще… если надумаете остаться… никаких варварских песен. Петь разрешается исключительно по-немецки. Господь не любит варварских языков. Все… Прошу передать это своим боевикам.

Дукель знал, с кем имеет дело, — прелат Улицке был известен своими антипольскими выступлениями, — и с трудом сохраняя спокойствие, слушал его речь.

— Мы не боевики и не военизированная организация, — резко бросил он прямо в скрытое под капюшоном, едва различимое во мраке лицо. — Мы носим на груди изображение той же самой богородицы, что и вы. — Дукель достал из-за пазухи медальон, но прелат Улицке едва скользнул холодным взглядом по овальной бляшке, повернулся к нему спиной и вместе со своей свитой двинулся в сторону монастыря. Дукель спрятал цепочку с серебряной ладанкой и, ощущая ее холодок на груди, направился к лесу.

Когда он входил в лагерь, монахи уже разгоняли собравшихся у костра богомольцев. Словно заботливые ангелы, взмахивая крыльями — широкими рукавами подрясников, они оттесняли своих заблудших агнцев от нечестивого огня. Вкрадчивыми словами осуждали поведение паствы, старались объяснить всю постыдность участия в светских, хуже того, чуждых немецкому народу игрищах.

— Расходитесь, — взывали они. — Возвращайтесь к вечерним молитвам. Не огорчайте господа и пресвятую деву своим отступничеством. Уходите быстрее. Ибо не во славу господа зажжен этот огонь.

И богомольцы волей-неволей расходились.

— Что все это значит? Чего они от нас хотят? Зачем вызывали? — допытывались ребята, обступив Дукеля.

— Мы должны снять мундиры или убраться отсюда.

— Не заставят же они нас ходить нагишом, — возразил Станислав. Как заместитель Дукеля, он минуту назад препирался с монахами, и в голосе его еще чувствовалось возбуждение. — Я католик. И по-моему, имею право молиться вместе с немцами.

— Конечно… — согласился Дукель. — Только сначала сними мундир и смешайся с христолюбивыми немецкими поселянами. Так повелел прелат Улицке.

— Прелат прекрасно знает, что здесь больше поляков, чем немцев. А мундир не сниму. Я ношу его с разрешения немецких властей. Что еще сказал святой отец?

— Всевышнему противны варварские языки. Коробят его наши песни.

Все дружно громкими криками выразили свое возмущение.

— Что будем делать?

— Сам не знаю.

Ребята настаивали, что надо остаться на месте. Дукель был с ними согласен. Монахи, надо думать, не станут выгонять их силой. А если решатся, это не принесет им чести, не подымет их авторитет среди верующих. Паломники и без того ропщут. Оскорблено их национальное чувство. И Дукель дал команду готовиться ко сну. Подойдя к своей палатке, он чуть отпустил растяжки, чтобы в случае дождя не лопнули, и послал четверых ребят за водой к монастырскому колодцу. Они вернулись с полным котлом, повесили его над затухающими углями и подбросили хвороста. Пламя снова весело взметнулось вверх. Но не суждено им было сегодня напиться чаю. Едва языки пламени взметнулись кверху, снова появились монахи. Сбившись кучкой возле лагеря, они долго в молчании наблюдали за харцерами. Наконец один подошел к Дукелю.

— Судя по всему, вы не отдали приказа покинуть земли монастыря…

Дукель ответил, что действительно приказа такого не давал, они решили здесь остаться, и добавил, что харцеры исповедуют ту же самую религию, что и они, монахи, и поэтому имеют право участвовать в храмовом празднике. А одежду сменить не могут, другой у них нет.

— Тогда убирайтесь отсюда! — потребовал монах.

— Мы католики!

— Вы польские националисты! — прозвучал из-под капюшона полный ненависти голос. — Не с богом в сердце пришли вы сюда!

— А выгонять нас — это по-божески? — запальчиво выкрикнул Станислав, подбрасывая в огонь ветку. — По-божески?! На ночь глядя?!

— Господь укажет вам дорогу, — патетически изрек монах. — Уходите отсюда побыстрее! Прелат Улицке шутить не любит!

— И поляков не любит… — добавил Станислав.

Яростно сверкнули глаза из-под коричневого капюшона.

— Прелат Улицке — святой человек. Святотатствует тот, кто его оскорбляет. Убирайтесь отсюда, пока не постигла вас божья кара.

Монахи удалились, зашуршала трава от их длиннополых подрясников. Дукель, Станислав и вся дружина смотрели им вслед, не в силах сдержать возмущения.

У подножия монастырского холма горели костры паломников. Многие укладывались спать прямо под открытым небом — возможно, из-за нехватки квартир, а может, по обету, — остальные предавались духовным песнопениям. Немцы располагались возле храма, одной большой группой, поляки-односельчане чуть поодаль, отдельными кучками. Может, оттого, что они находились ближе к харцерскому лагерю, их было лучше слышно. Истошными, надтреснутыми голосами старухи возносили к небесам Горячие мольбы на запрещенном еще кайзеровской цензурой языке. Это были старинные, передаваемые из уст в уста песни. Они внезапно обрывались на полуслове посланцами прелата, прячущими свои лица под капюшонами. Те сновали в толпе, повторяя наказ своего патрона: пойте, братья и сестры, но по-немецки. Господь не любит варварских языков. Там, где обрывалась песня, воцарялось мрачное молчание. Но кое-где затягивали иную мелодию, начатую монахами. Ведь паломники пришли сюда почтить покровительницу своей деревни, вот и славили ее навязанной песней. И не слишком бы возмущались этим запретом, если бы не пренебрежение монахов к их родному языку. Поэтому в некоторых группах вообще прекращали пение и молились молча.

Читать дальше