Януш Красинский - Сын Валленрода

И тут кто-то из коричневорубашечников бросил в огонь коробку с патронами. Боеприпасы сухо затрещали, брызнули во все стороны искры, резко запахло порохом. Негодяи! Попятились от костра танцовщицы, в толпе началась паника. Плакали ребятишки, кричали матери, мужчины требовали, чтобы полиция удалила с народного гулянья банду коричневорубашечников, а те скандировали гортанными голосами:

— Deutschland! Deutschland! Германия! Германия!

Бандюги! Часть зрителей предпочла ретироваться. Особенно жители окрестных деревень. Всегда не слишком уверенные в себе, менее сведущие, чем горожане, а потому и робкие. Они уже давно с опаской косились на полицию. Как убедить их, что гулянье это вполне легальное? Как объяснить им, что оцепление выставлено для того, чтобы обеспечить порядок? Станислав увидел, как они торопливо расходятся от костра, уводят и уносят детей, чтобы не попали ненароком под удар палки, и как исчезают за поворотом лесной дороги, провожаемые яростным ревом коричневорубашечников: «Долой поляков! Поляки в Польшу!» И бросился в тающую толпу, крича: «Мы под охраной полиции! Ничего не бойтесь! У нас есть разрешение ландрата!» Харцеры подхватили его клич. Толпа немного успокоилась. Часть зрителей снова сгрудилась у костра. Хор, ни на минуту не умолкавший, как нарочно запел куплет, слова которого в данном случае звучали несколько парадоксально:

Упрямо выкрикивали девчата под аккомпанемент скрипки. С ума сойти. Но никто сейчас не задумывался, что поет. Важно было только не дать запугать себя и хотя бы немного заглушить это «Германия! Германия! Германия!» и «Долой поляков!». Танцовщицы снова пустились в пляс. Гирлянды, приколотые к юбкам, падали под ноги. Путаясь в них, девушки все же держались стойко. Дружно кружились в ритме, заданном пищалками, которые вдруг перекрыл грохот барабанов и рев гитлеровских фанфар. Адская какофония терзала слух. Народное гулянье у костра все более смахивало на аутодафе. Станислав заметил, что среди танцовщиц не было Каси. Да, он не ошибся. Она стояла в сторонке, спиной к танцующим, запрокинув голову, а кто-то из подружек светил ей в лицо фонариком. Обеспокоенный Станислав подошел к девушкам и, перекрывая барабаны, фанфары, народный оркестр, голоса поляков и немцев, выкрикнул: «Что случилось?»

— Уголек попал в глаз, — объяснила ее подружка по фамилии Бер. — Никак не могу вытащить.

Возле Каси появился тоже встревоженный Клюта и предложил свою помощь. Тут над ухом Станислава какой-то немец гаркнул: «Германия! Германия!» Он обернулся, увидал разинутую пасть крикуна и — будучи уверен, что именно этот тип подбросил в костер патроны, затем скрылся в толпе, а вот сейчас без зазрения совести откуда-то вынырнул снова, чтобы поглумиться над пострадавшей девушкой, — замахнулся на него палкой. Тревога за сестру и наглость немца окончательно лишили его самообладания. Коричневорубашечник попятился, чтобы избежать удара, споткнулся и упал навзничь. Тут кто-то сзади ухватился за палку. Резко рванув ее на себя, Станислав обернулся. Перед ним стоял Дукель, устроитель сегодняшнего гулянья. Станислав замер с поднятой над головой палкой, но внутри у него еще все клокотало. Невозмутимый вид Дукеля подхлестывал его ярость. Хотелось встряхнуть его как следует, крикнуть, что едва не ослепили сестру, которая танцевала с разрешения ландрата, но вопреки этому полученному с огромным трудом особому разрешению, когда кто-то подбросил в огонь патроны, полицейский кордон даже не шелохнулся, хоть и явно слышал пальбу, грозившую гораздо более серьезными последствиями, а вот если бы они, харцеры, устроили нечто подобное коричневорубашечникам, у которых тоже бывают свои гулянья, их всех немедленно арестовали бы, и сам начальник харцерства не вызволил бы их из тюрьмы, а фашистская пресса исходила бы ядом, расписывая провокационное нападение представителей национального меньшинства — агентуры «великодержавной Польши». Но от волнения перехватило горло. Впрочем, Станислав понимал, что Дукель все это прекрасно знает и думает так же, как и он. Он ощутил его руку на своем плече и услыхал голос, призывающий к порядку.

— Уймись, Сташек. Еще спровоцируешь скандал.

Скандал… Как будто все, что происходило до сей поры, не было скандалом. Но Альтенберг внял совету, вернулся к сестре. Из обожженного глаза обильно текли слезы. Попытки оказать ей помощь при свете фонарика не дали результата. Уголек впился в роговицу и засел крепко. Станислав с нежностью погладил ее по голове. Он был огорчен и обескуражен. Его вечно донимал страх, как бы с ней не приключилось беды. Пожалуй, с того момента, как на каком-то польском митинге полицейские избили мать.

Между тем гитлеровцы продолжали скандировать. Публика, убедившись, что на гулянье уже не будет порядка, стала расходиться. Постепенно вопли стихли. Коричневорубашечники исчезли с уходом последнего зрителя. Остались харцеры, плясуньи, хор и полицейское оцепление. Старший по чину в сопровождении двух рядовых шуцманов подошел к Дукелю и осведомился, закончилось ли гулянье. Равнодушно выслушав несколько едких замечаний относительно пассивности полиции и получив утвердительный ответ на свой вопрос, он напомнил о необходимости тщательно погасить костер и распорядился снять оцепление.

Как это сказал прелат Улицке? Полиция едва спасла харцеров от гнева населения… Жаль, что святой отец не видел этого собственными глазами. И жаль, что не видел банд коричневорубашечников, бесчинствовавших до поздней ночи. Польские манифестации, шествие по улицам города, а затем народное гулянье привели их в ярость. Гитлерюгенд и нацистские громилы кружили по улицам подобно рою осатаневших ос, ища случая продемонстрировать свою ненависть. Ненависть ко всему, что не принадлежит к высшей расе. В ночь на Ивана Купалу разбушевавшиеся сопляки помышляли о «ночи длинных ножей». Станислав не представлял толком, что творится в городе. Иначе не отпустил бы Касю с подружкой одних. Понял он это, когда слушал их рассказ о визите к доктору Стычню. В девушек бросали камни, пока они добирались до центра. Только там удалось избавиться от преследователей. Они смогли вздохнуть с облегчением, лишь войдя в тускло освещенный подъезд мрачного дома на одной из узких улочек. А боль в глазу становилась все нестерпимее. Кася рассказывала, как они обрадовались, что уже на месте и в них не швыряют камни, а самое главное — наконец-то вытащат уголек. От этого уголька ломило почти все лицо, а внешний мир представал перед глазами каким-то расплывчатым от слез. Кася воспринимала его теперь не зрением, а, как она объясняла с присущим ей юмором, и другими органами чувств. Свидетельством тому — синяк на ноге от камня и звон в ушах от рева коричневорубашечников. Но в подъезде царила уже благостная тишина. «Доктор К. Стычень — внутренние болезни» — гласила дощечка на дверях. Поскорее бы попасть в умиротворяющую домашнюю обстановку. Прийти сюда — было идеей ее подруги, так как в сложившейся ситуации обращаться к немецкому врачу было бы рискованно. Врач, возможно, и не отказал бы в помощи, но ведь в приемной могли быть еще пациенты. Войти туда в ярких и отнюдь не немецких нарядах, в которых они возвращались с гулянья… Да, ее подруга правильно выбрала доктора Стычня. У него преимущественно лечились поляки, а с таким повреждением глаза, вероятно, справится и не окулист.