Анна Прокофьева - Ольма. Стать живым

– А ты новый сделай, – коротко бросил Упан, склонив голову к другому плечу. – Заодно и меня научишь, как его мастерить.

Ольма ожидал такого привычного для себя снисхождения к его увечью, ну, на крайний случай, презрения, или гадливости к нему, ползающему, как ящерица, у самой земли. Но вместо этого ошарашенно пытался найти оправдание отсутствию своего охотничьего лука. Ведь, тогда, когда он, обдирая локти и разрывая рубаху о камни дороги, уходил, вернее уползал из родного дома, совсем не думал прихватить с собой отцов лук, что достался Ольме после его гибели. Ведь тогда он, Ольма, шел лишать себя жизни. А зачем будущему самоубийце лук? На смерть охотиться? И вот теперь Ольма, как нашкодивший пацан, искал доводы отсутствию лука. «Да перед кем мне оправдываться-то? Перед мальком этим?! А, вот, возьму и сделаю! Да, посмотрю, что этот неумеха для себя смастерит» – горячился в мыслях молодой охотник. Но так и не найдя внятных объяснений рявкнул:

– Пошли тогда дерево искать!

Сам Ольма никогда не мастерил лука своими руками. Но отец, в таком нынче далеком Ольмином детстве, делал лук, а Ольма смотрел и запоминал, хоть и хотелось ему тогда к пацанам на речку, да интерес не отпускал. А интерес у мальчишки, что тогда, что и нынче, еще до дня злополучной охоты, был один – быть лучшим охотником и самым сильным воином в роду. «Дурак, обуянный глупой гордостью, – думал сейчас о себе Ольма, – надо было не чурки по лесу таскать, а отца лучше слушать, не ползал бы нынче по траве, как уж. Я ведь только брал, ничего сам не делал. Так вот, почему отец порою с укоризной головой качал, да я-то, неума, думал, что недалеко кинул, плохо стрельнул, мало поднял…» – Вдруг осенило парня. Пожалел о неумелости в охотничьем ремесле. А ведь важно было быть еще и терпеливым, и сдержанным. Но признаться мелкому пацаненку в том, что сам никогда не мастерил ничего, Ольма не желал.

– Нож-от взял ли, Упан? А то, ведь, в лес идем… – поинтересовался Ольма, и увидев, что тот мотнул согласно головой, удовлетворенно хмыкнул и продолжил, – тогда, пошли. – И опираясь на давно содранные и покрытые коростой локти, пополз прочь от шалаша, волоча за собой голые худые ноги.

Упан, поправил тяжелый бронзовый нож, привешанный дедом Кондыем на хитрые ремешки к поясу, и отправился вслед, медленно шагая, чтоб ненароком в пустой торопливости не наступить на калеку. Дед за такой недолгий срок, что жил у него найденыш, научил своего воспитанника уважению, а уважать это извивающееся под ногами тело уже было за что.

– Куда идем-то? – только и спросил у Ольмовой спины Упан.

– К лесному колодцу, – бросил, не глядя Ольма, – там неподалеку заросли можжевеловые.

– Можжевельник? – переспросил воспитанник волхва, – Дед говорит, что он – грозное оружие против нечисти всякой, а еще от болезней и хворей, а тако же от порчи, наговора и недоброго глаза, – размеренно перечислял темноголовый мальчишка, закинув голову и загибая пальцы.

– Да. Можжевельник. Не знаю, как против нечисти, а, вот, хорошего гуся он добыть поможет. Я из отцова лука бил гуся, когда он точкой с букашку в небе казался.

– А с какую букашку? С черненькую, или зелененькую, или красненькую, которая в земле ползает? А лапок сколько было? Если восемь, то то не букашка, а паук будет, иль паучок, что вернее…

– Кажись, черненькую, – Ольма даже остановился, задумавшись. Потом встрепенулся, – Да что ты ерунду спрашиваешь! Лапки! У гусей красные лапки! Две!

Упан, серьезно смотрел на раздраженного Ольму, но стоило только тому отвернуться, как фыркнул, сдерживая смешок. На что Ольма, нахмурясь, резко повернулся назад, при этом что-то до боли хрустнуло в хребте, ошпарив огнем мышцы и разливаясь жаркой волной по плечам и дальше до самого пояса. От боли дыхание перехватило и Ольма, выгнувшись, упал на бок. Упан в тревоге бросился к калеке, но тот, уже приходя в себя, оттолкнул мальчишку и сквозь зубы прошипел:

– Ну, припомню тебе еще, пуйка, твои зубоскальства!.. – лежа на траве.

– Что, можжевельник искать не идем больше? – осторожно поинтересовался через какое-то время Упан.

– Отчего же? Пойдем, поищем, только теперь ты впереди шлепай, а я следом… – Недобро сощурился калека.

Упан опасливо обогнул распластанного на земле Ольму и медленно пошел по тропинке вперед, сторожко прислушиваясь к шуршанию за спиной. Ольма не отставал. Да и как он мог отстать, если мальчишка нарочно замедлял шаг, чтоб увечному было сподручно двигаться за ним.

Тропинка вилась, что твоя нитка, запутанная игривым котенком. Петли тропинки огибали старые низины, толстые узловатые деревья, вились вдоль узкого и быстрого ручья, что катился к такой же извилистой Меже. Упан понурив голову шагал впереди всем своим видом показывая раскаянье за свой неуместный смех. Но на самом деле он слушал чащу и будто растворялся в окружающем лесу. Трепетные ноздри ловили запахи зверей, и крупных, и мелких, даже тех, кто копошился в лиственной густой подстилке, что укутывала землю вдоль вытоптанной тропинки. Чуткие уши наполнились дыханием леса, где, словно в тканном полотне переплетались яркие трели лесных пичуг. Упан шагал вразвалочку, тяжело, но при этом не издавал ни звука, не шуршал травой, не звенел ножом, что висел у пояса. Даже дыхания его не было слышно. На мгновение Ольма даже тряхнул головой, мнилось, что коренастая Упанов образ ему только чудится, и он ползет один по мрачному лесу на кой-то ляд… Но нет, Упан приостановился, зыркнул через плечо угольками глаз и спросил:

– Ты, чего застыл-то? Назад вертать что ль? Забыл чего, али, наоборот, вспомнил?

– Уф, настоящий! – выдохнул Ольма, – я ужо подумал, что чудишься мне и сплю я, а ты юмыл.

– С чегой-то я юмыл-то? – с хитрецой в глазах хмыкнул мальчишка. – Совсем даже не юмыл, не тень, не призрак, уж не призрачнее тебя. Ты, вона, скоро как тритон мартовский во льду совсем прозрачный станешь, только узоры на пузике остануться.

– Какие узоры на пузике? – удивленно промолвил Ольма и сделал попытку заглянуть под себя. – Тьфу, ты, стервец малолетний! Какие узоры?! – Почти взревел калека, да так раскатисто получилось, почти как год назад, когда на злополучной охоте в ответ на медвежье рычание Ольма заорал во всю глотку.

– Ну, вот, а говорил сил нет. Вона, как похрюкиваешь, что секач матерый, правда, щетины на холке, да копыт не хватает, а так – вылитый кабанище, я такого аккурат у старого дуба видел… – как ни в чем не бывало продолжил Упан и, повернувшись на крепких пятках, зашагал дальше, прочь от возмущенно разевающего рот Ольмы. Увечному охотнику хотелось вскочить на ноги, да догнать парнишку, да надрать тому уши за зубоскальство. И он почти воздвиг свое тело на вытянутых руках, опираясь на крепкие ладони и немощные чресла, но вовремя вспомнил, что ноги не держат и тяжело повалился на слежавшийся слой высохших прошлогодних листьев.