Анна Прокофьева - Ольма. Стать живым

– Охотник, ты волков убивал?

Ольма исподлобья глянул на мальца, и не заметив никакой издевки в прямом, обращенном к нему взгляде, ответил:

– Нет, не бил я волка, все больше уток, да гусей, да зайцев. Силки, клепь, лук, нож. А на крупного зверя, на медведя, меня весной позвали, да не сдюжил я… – повисло неловкое, как казалось увечному, молчание. Но Упан, как ни в чем не бывало продолжал:

– Добро. Научи меня из лука бить. Дед мне ножа не дает, говорит, мал… Да я хочу старому помочь, не хватает нам с ним еды порою. Я расту, а мне старого объедать – стыд.

– Да, как же мне тебя учить? – в сердцах вскрикнул Ольма. – Не измывайся над калекой-то! Я ж пластом лежу, да как ящер пресмыкаюсь, ползая!

– Ничего ты не калека, – упрямо выдал Упан, – Тебе это чудится.

– А тебе, случай, ничего не чудится? – зло оскалившись, спросил мальчишку Ольма.

– Чудится, – ответил тот, с какой-то непонятной злобой сузив глаза и заглядывая будто в самую душу Ольмы. – Чудится, что я с когтями и в шерсти, а други твои острыми палками мамку мою тыкают, а она кричит, просит меня не трогать, да не слышат ее охотнички… – Сухие глаза паренька резанули острей ножа заточенного. И тут же он, как ни в чем не бывало, спокойно проговорил. – Не слушай паука своего, учи меня метать стрелы. – Сурово и по-взрослому поджав губы, закончил настырный пацан.

– Какого паука? -опешил Ольма.

– Того, что в спине твоей гнездо свил и к сердцу подбирается. Того, о котором Кондый тебе говорил, когды мы в первый раз к тебе приходили. Я его вижу и суро его видит, он говорит, что паук-от тебе на ноги и не дает встать.

Ольма в великом изумлении слушал мальца, открыв рот. Будто больший муж вещал устами парнишки, когда тот сдвинув брови, говорил, глядя в самою душу. Потом словно ветерок смахнул суровость с лица мальчишки и тот, широко улыбнувшись, поднял бровки домиком и умоляюще протянул, подражая Ошаю:

– Ну, научи стрелки метать!

Сказать, что Ольма изумился перемене в мальчишке, значило бы ничего не сказать. Глядя в темные бусины мальчишьих глаз, он сам, не веря в то что говорит, глухо выдавил:

– Ладно, научу. Завтра приходи. Сейчас недосуг мне, к реке надо. – И торопливо пополз к воде раздвигая ломкие стебли созревающего разнотравья.

На следующий день Ольма всем своим видом показывал, что никого и не ждет, хотя, глубоко в душе надеялся на то, что кому-то да нужен, пусть даже и в корыстных целях. А у приемыша суро корысть была, так сказал сам Кондый. И, как только запели птицы, он, занимаясь своими делами, нет-нет, да и смотрел на тропинку.

Уже раза два он сползал к воде, поменял траву в шалаше, а мальчишки все не было. Ближе к полудню, когда солнце светлое вскарабкалось на самую верхушку небосклона, трава зашуршала под чьими-то шагами. По звуку было слышно, что это шел совсем другой человек, а не тот, кого ждал Ольма. Среди высоких соцветий Ольма увидел сгорбленную спину женщины и рыжие, будто припорошенные снегом пряди, выбившиеся из-под плата. Женщина подняла голову, вглядываясь в прибрежные кусты, и Ольма узнал мать. Тут и она заметила сына. И будто бы лучиками солнечными разбежались морщинки от ее глаз, когда она встретилась с ним взглядом. Заторопилась, путаясь в подоле, заспешила к сыну. Добежала и тяжко плюхнулась на колени, прямо в траву, пачкая светлое полотно платья в зеленом травяном соке.

– Что же ты, Ольмушка, от матери-то ушел, аль не нравилось, как ухаживаю, как пестую? – тут же запричитала она. – Сынок, милый мой, боялась я оговора Куянового, не приходила раньше, а тут Курашиха на весь бол кричала, что сам суро к тебе ходил-смотрел и грозился на ноги тебя поставить. – Тараторила женщина, суетливо вытаскивая из сумы припасы. – Вот, Ольмушка, маслице, да сыр, вот, яички печеные, лепешки, вот… А в горшке куриная полть томленая. С утра стряпала, чтоб к тебе пойти. Давай, кушай, силушек набирайся, да в дом пойдем, чего ты тут один сидишь, дома всяко веселее, да сытнее…

– Мать! – оборвал ее Ольма. – Не пойду я в селище. Нечего мне там делать. Чтоб надо мной, калечным, малышня насмехалась, а мужики-охотники злословили? Что объедаю тебя? Не пойду. Буду здесь жить, а там уж, как Доля-Недоля нить положит-совьёт, так и будет…

– Да, что ж это ты говоришь! Я переживаю! На глазах-то нет у меня, но материнско сердце все подсказывает, плохо тебе здесь! Материно сердце-то чутко. Вот как материному-то сердцу-то не переживать?! -всплеснула руками рыжая Санда. – Как я свою кровинушку-то брошу?! – порываясь обнять сына, протянула руки мать.

– Да бросили ужо, – буркнул Ольма и Санда осеклась. Вспомнила, как боялась даже за околицу выйти, чтоб не подумали, что носит еду сыну-калеке. Ведь буй говорил еще зимой, что не намерен силы общества на увечного тратить. – Мать, я здесь останусь, – уже спокойно продолжил Ольма, – Мне здесь нужно быть. А ты… Коли хочешь, приходи, гнать не буду. Только буду жить как мужчина, пусть и увечный, но ты мои нечистоты убирать не будешь! – Упрямо тряхнул головой Ольма.

Замолчала потрясенная Санда. «Как же так, – думала она, – неужто в мамкином тепле плохо? Ништо, покочевряжится, а как холода начнут землю морозить, да ветры снега нести, так сам до теплого перта приползет…» А сама, вздохнув тяжко, произнесла:

– Как скажешь, сын, ты один в моей семье нынче мужчина, тебе решать.

Послышалось шуршание травы и нарочито громкий топот и сопение. Около шалаша возник Упан.

– Ёлусь! – поклонился взрослым мальчишка. Незнакомой ему женщине он представился, – я Упан, суро Кондыя внук. – Санда в ответ вежливо кивнула. А Ольма, отчего-то застеснявшись своего малолетнего напророченного суро спасителя, посмотрел на мать и, замявшись, попросил:

– Шла бы ты, мать, опосля приходи. И за еду благодарствую. Приходи, коли надумаешь, но чтоб не в ущерб ни себе, ни обществу.

– Ладно, сынок, твоя правда, пора мне. – Засобиралась женщина. – А тебя хочу попросить, Упан, передай суро, что я заглянуть к нему хочу на днях.

– Хорошо, тетушка, передам. – снова в пояс поклонился мальчик.

Санда медленным шагом, часто останавливаясь, побрела в весь. Ольма проводил взглядом мать и посмотрел на мальчишку:

– Ну, что, пуйка, не раздумал у калеки-неудачника учиться?

Упан опустился на корточки, склонил в раздумье голову к плечу и своими глубоко посаженными темными глазами взглянул на Ольму. Молчание, так не свойственное босоногому детству, в котором по уму еще должен был жить темноголовый воспитанник арвуя, тянулось и тянулось. Ольма, нервничал, шея устала держать вскинутой голову, но упрямому и странному мальчишке уступать не хотелось.

– Лук? Где твой лук? – спросил мальчишка.

Ольма опешил:

– Дык, откуда мне его тут взять-то?! Мой в доме остался, да и не впору он мне сейчас.