Евгений Коковин - Морская школа

– Так у меня и дело – тебя на собрание доставить.

– Меня? – Дед усмехнулся и махнул рукой. – Обо­знался ты, милый.

– Нет, не обознался. Ты – Андрей Максимович Красов?

– Я.

– Тогда залезай поскорее. Мне еще надо за пред­седателем потом поехать.

Влез дед на дрожки и сам не верит тому, что про­исходит. Ведь вот так, из таких же дрожках, Орликов еще полгода назад катался. А теперь едет на них, как хозяин, дед Максимыч.

Огляделся старик. Знакомых нет. Приметил вдали заводские трубы. Стоят мертвые, не дымят. Пароходы у причалов на приколе – жизни на них не видно.

Дед Максимыч тяжело вздохнул.

– Что вздыхаешь, дедушка? – участливо спросил возница.

– Дак как не вздыхать! Суда-то без ремонта стоят, а на носу навигация. Все порушено, все разорено. Труд­но поправиться!

– Поправимся, дедушка, встанем на ноги, дай срок! Не тужи – завтра праздник. Вот на собрании все ска­жут, как восстанавливать будем.

Приехал Максимыч на собрание, прошел в зал и сел на заднюю скамейку. Недолго посидел – попросили его поближе пройти, и не в первые ряды, а прямо на сцену пригласили. Усадили смущенного деда за стол, покрытый красной материей. Не успел он опомниться и разглядеть сидящих с ним в президиуме, как слы­шит – председатель собрания говорит:

– На нашем собрании присутствуют старейшие моряки Архангельского порта Иван Васильевич Кули­ков и Андрей Максимович Красов.

В зале моряки так захлопали, что и голоса предсе­дателя не стало слышно. Видит Максимыч: сидящий с ним рядом человек поднялся. Посмотрел дед ему в ли­цо. О, да ведь это же и есть Иван Васильевич Куликов, машинист, с которым Максимычу когда-то целую нави­гацию на одном судне плавать пришлось! Постарел-то как, приятель!

По примеру Куликова поднялся со стула и дед Мак­симыч, разволновался, смотрит в зал на приветствую­щих его моряков и ничего не видит. Слезы, неждан­ные стариковские слезы застилают глаза и катятся по морщинистому лицу на усы и бороду.

Садится дед Максимыч, наклоняет пониже голову, чтобы не видели люди его небывалой слабости, и ду­мает: «До чего же ты, боцман, остарел! Слезу за глаза­ми держать не можешь… Опозорился перед народом…»

…А три дня назад приходил доктор и осматривал деда. На своем веку Максимыч не лечился у докто­ров. В больнице только один раз побывал, когда ногу ампутировали. Докторам платить нужно, а этот ничего не потребовал, выписал микстуру и, кроме того, заявил:

– Пришлем к вам на днях человека. Он мерку сни­мет, и закажем вам в Петрограде протез с металлическими шинами. Ваша деревяшка неудобна и даже вредна.

– А по какой же это будет цене? – полюбопытство­вал дед Максимыч.

– Вам, как инвалиду-пенсионеру, потерявшему но­гу и трудоспособность на работе, протез будет изготов­лен бесплатно.

Как потом стало известно, доктора вызывал отец Кости Чижова, узнавший от сына о болезни деда.

Сколько забот о старике, сколько почета! Ничего похожего не знал Максимыч раньше, и ни за что на свете не хочет он теперь помирать, когда такую спра­ведливую жизнь Советская власть налаживает. Жить захотелось, как никогда еще, кажется, не хотелось. И вдруг – болезнь, несносная, простудная, да еще в такое время, когда на рыбалку нужно ехать, натуру рыбацкую потешить, душу отвести.

Лежит дед и вздыхает, досадуя на свою старость и на свою болезнь. А за окном проходит тихая и прозрач­ная, с запахами недалекого моря величественная север­ная ночь.

На берегу Юроса, у устья речонки Еловуши, на лю­бимом месте ночевок деда Максимыча, горел огромный костер. Даже по пламени костра, метавшемуся широко и высоко, опытный соломбальский рыбак или охотник сразу бы сказал, что Максимыча тут нет. Дед не лю­бил большого огня. Опасно – лес можно поджечь. Да и к чему большой костер? Варка на нем плохая, балов­ство одно.

Деда и в самом деле на этот раз на рыбалке не бы­ло. Хотя он уже и пересилил болезнь, выезжать ему доктор пока не советовал.

У костра сидели три, конечно, бывалых и, конечно, опытных рыбака: я, Костя Чижов и Гриша Осокин.

Такой костер распалил Гришка. Разумеется, я про­тестовал, но стоило мне отвернуться в сторону, как Гришка, этот младенец в рыбацком деле, снова подбро­сил в огонь охапку сучьев. Пламя взметнулось вверх, а Гришка прыгал и визжал, как сумасшедший.

– Не смей баловаться! – сказал я строго. – Тут до избушки лесника рукой подать. Заметит – худо нам будет!

– Не заметит. Да и чего бояться, река рядом. Ми­гом весь костер в воду.

– Он злой, говорят, этот лесник, – сказал Костя. – Как его зовут?

– Григорием.

– Мой течка, значит! – обрадовался Гриша. – Я никогда его не видел. Правда, что он безрукий?

– Ну да, однорукий. А только он одной рукой делает больше, чем другой двумя. Избушку один по­строил, огород раскопал, рыбу ловит, птицу на лету из двустволки бьет.

– Как же он на лодке-то гребет?

– А он не гребет – галанит. У него на корме ук­лючина. Одним веслом с кормы как начнет в ту да в другую сторону крутить, что твой винтовой катер гонит…

– Чего рассказываешь! – пренебрежительно прервал меня Гриша. – Не знаю я, что ли, как галанить нужно! У нас Сашка так галанит, что твоему Григорию не угнаться. Обставит как дважды два!

Я знал, что Гришка Осокин хвастается и привирает. Может быть, его брат Александр и умеет галанить, но только ему до лесника Григория в гонке все равно, что пескарю до щуки.

– А сколько ему лет, Григорию? – спросил Кос­тя. – Очень старый?

– Сказал тоже – старый! Бороды нету и морщин нету. Молодой еще и здоровый. Только руку на герман­ской войне потерял. Теперь вот и живет один и зиму и лето тут, в глуши. Дедушко рассказывал – горе у него какое-то в жизни. Невеста, кажется, от него отказалась, когда он в деревню с войны без руки воротился.

– Дура… – угрюмо заметил Костя.

– Ясно дело, не умная. Дедушко говорит, он чело­век самостоятельный, со смекалкой, и рука хоть и одна, а золотая. Что хочешь смастерит. А невеста у него доч­ка ижемского богатея была, с норовом. Да и батька у нее не захотел зятя безрукого.

– Потому, наверно, он и зол теперь на людей, – задумчиво предположил Гриша.

– Не знаю… все бывает.

Наступило молчание. Я думал о Григории, о красивом и сильном человеке, о его несчастливо сложившейся судьбе. Вероятно, о том же думали и Костя, и Гриша. Костер прогорал, пламя стало совсем маленьким, чуть заметным. Гриша, не вставая с места, осторожно поло­жил на огонь две небольшие сухие ветки. Наверное, ему уже надоело любоваться высоким пламенем, или после разговора о Григории он не хотел досаждать че­ловеку, которому поручено охранять лес.

– А может, так и лучше получилось, – неожиданно произнес Костя, поднявшись и стряхивая со штанов пе­сок и травинки. – Я, например, был бы большой, ни за что бы на дочке кулака не женился, да еще на такой, которая заодно с батькой. Кулаки в деревне – это те же буржуи, против бедняков и Советской власти идут.