Анна Ураскова - Струны

– Мэт, прошу тебя, не надо так официально, я больше не твой учитель.

– Да, но… Сэр, аллергии у вас нет?

– Это внезапный вопрос. Нет. Во всяком случае, она не проявлялась.

– Давайте мы вам собаку купим? Здоровенную такую псину вроде мастифа или дога. Все не так одиноко будет.

– Мне не одиноко, Мэт. Но спасибо за твою заботу, – мужчина вновь искренне улыбнулся и ссутулился, уронив локти на край стола. – Я себе не доверяю, я не могу быть в ответе за кого-то.

– Вы же должны понимать, что тогда был несчастный случай. Что в этом нет вашей вины.

– Разве ты не винил бы себя на моем месте?

Юноша задумался, наконец, подняв взгляд на Дугласа.

– Папа сказал, что останется там еще на четыре месяца, – сказал он. – Мама уезжает к нему через неделю. Раз такое дело. Видимо, нам придется остаться у Майера еще на семестр. Вот… мы с Меган остаемся вдвоем.

Дуглас коротко кивнул. Меган была слаба здоровьем, врожденная почечная недостаточность, из-за которой большую часть болезней она переносила крайне тяжело, плюс проблемы с кровью. Отец брата с сестрой постоянно ездил по командировкам, но зарабатывал немного. Мать молодых людей была женщиной довольно пожилой, они были детьми поздними, но желанными. Без мужа ей было тяжело. И вот, видимо, она приняла решение… Дуглас чувствовал, что Мэту было страшно оставаться с сестрой одному. Юноша все еще с ужасом вспоминал ту ночь. Ночь, когда был вынужден разбудить звонком Дугласа, попросив о помощи. Родителей тогда не было дома, а Меган резко стало плохо, ее госпитализировали. Конечно, Дуглас без тени сомнения отправился к ним. На операцию девушке они собрали деньги всей школой, но очень крупную сумму вложил непосредственно мужчина, даже не задумываясь. Им он об этом не сказал. Еще два месяца после этого он ходил до дома пешком, в любую погоду, и был вынужден питаться по полтора раза в день. Но ему это не было в тягость. Он привык. Привык много ходить и мало есть. Еще в молодости.

Дуглас положил руку на плечо молодого человека.

– Все будет хорошо, Мэтью. Вы уже взрослые, Меган поправилась, вы справитесь. И ты же знаешь, что вы всегда можете на меня рассчитывать.

– …таких, как вы, наверное, больше не бывает, – сказал Мэт с болезненной улыбкой. Дуглас какое-то время молчал, думая о чем-то своем. Но после вновь устало улыбнулся и сказал:

– Знаешь, жизнь, как ни банально – вечная игра, в которой мы все равно проиграем смерти. Поэтому остается лишь жить, как победители. У тебя вся игра впереди, Мэтью. Играй так, будто у тебя на руках все козыри. И если пока игра навязывает работать у Майера… Что ж, так надо.

Юноша поблагодарил Дугласа перед уходом, даже неясно, за что. Было уже поздно, но от такси Мэт наотрез отказался. Мужчина не стал настаивать. Он из последних сил сходил в душ, помылся под почти холодной водой, поскольку не было времени настраивать скакавшую температуру, и вскоре вернулся в гостиную. Он даже не помнил, как лег под одеяло. Лишь промелькнула короткая мысль «И что с тобой стало?..». Он уставал. Уставал так быстро.

Я наблюдал за тем, как лениво поднимается из-за горизонта солнце, как его самые первые лучи аккуратной тканью тепла накрывают верхушки деревьев. Было прохладно, кожу кусала влажность, застывшая в воздухе от утренней росы. Поле, меня окружавшее, источало приятный аромат отданного за ночь тепла и пропитавшего его холода. Температура тоже пахнет. И я обожал этот запах смешения тепла и холода. Каждое утро он повторялся – но каждое утро был неповторим. Потому что ветер приносил разные смешения запахов разнотравья. Летом. Зимой это был щекотавший нос акцент мороза, который взметала непослушная поземка. Осенью – влажный туман, поднимавшийся из лощин, из самого сердца кип огромных рыжих листьев. А весной – терпкое испарение промерзшей и оттаявшей почвы, в которой вновь зарождалась жизнь.

Я наблюдал за сказкой зарождения и угасания дня, но за столько лет эта величайшая магия не перестала меня удивлять. И я мечтал, что когда-нибудь меня найдет душа такая же мечтательная, как и я. Мне так не хотелось терять эту красоту, выпускать ее из своего сердца. Хотя он говорил, что я буду вынужден стать убийцей.

Люди.

Могли ли они разрушить это, попади они в этот мир?

И вот мне пришлось попрощаться с этой бесконечностью. Меня покинули. Я долгое время был один, но не ощущал одиночества, вокруг было волшебство природы. Но придя в мир, о котором знал лишь понаслышке, я понял: все кончено.

Мир людей был холодным. Он давил, загонял в тиски, был агрессивным и шумным. Гул, исходящий от автомобилей, не утихавшие ни на мгновение голоса, слепящий свет фар и фонарей, который перекрывал свет бескрайнего неба.

Я потерял звезды. Я был оглушен. У меня больше не было моей вечности, которую я видел каждый день.

Я должен был защищать мир людей. Но я понял, что буду защищать МОЙ мир – от проникновения в него человека.

Я перестал мечтать. Долгими ночами, мучимый бессонницей, я уже не думал о глубоком и мрачном небосклоне, не представлял себе картины будущего. Не видел той красоты, которая окружала меня раньше, а найти новую не мог и не хотел. Что-то иссохло в душе, какая-то жизненно необходимая потребность мечтать. Все стало понятно. В этом мире люди объяснили все, даже смерть, хотя еще не победили ее. Они хотели победить то, что было логическим завершением чего-то столь грандиозного, что люди попросту не могли это понять. Сначала я был зол. Потом я жалел их, ведь не было смысла злиться из-за их неведения. А после я смирился. И мне стало безразлично. Мне стало никак.

Я перестал мечтать. Я пытался найтись в том, что люди создавали веками: в искусстве, в литературе. Но быстро потерял к этому интерес. Книги… Эти волшебные артефакты, дающие другую жизнь тем, чье сердце раскрыто. Но сколько в них было лжи. Одни, самые прекрасные из них, были полны смысла, которого на самом деле не было. Просто потому, что в жизни людей такого смысла нет. Бедные, не от мира сего писатели вложили в свои творения слишком много – и превысили все ожидания своих читателей, переоценили их, дали ложную веру в то, что смысл есть. Другие же, худшие, были полны невнятных попыток объясниться, зачем они написаны. Они оправдывались сюжетом, стилем, искусственной мыслью. Я был разочарован. И я углубился в историю. Это была единственная правда, пусть тоже отраженная через призму человеческого видения свидетелей.

Я перестал мечтать. Это страшное осознание пришло ко мне, когда один день стал напоминать другой. Я пережил столько рассветов и закатов, помня каждое их мгновение, каждый оттенок солнечного света в зависимости от часа. А теперь не мог вспомнить, что делал накануне. Все стало одинаково серо.