Томас Майн Рид - Жена дитя

– Но не всю книгу?

– Она вся интересная. Но отдельные части…

– Вам не понравились, – сказал автор, приходя на помощь нерешительному критику. – Могу ли я спросить, какие именно части вызвали ваше неудовольствие?

Девушка замолчала, как будто вопрос ее смутил.

– Ну, что ж, – сказала она наконец, найдя тему, о которой могла говорить. – Мне не понравилось, как белые воюют с бедными индейцами, чтобы снять с них скальпы и получить за них деньги. Мне это кажется такой жестокостью. Может, не все такие рассказы правда? Могу я на это надеяться?

Необычный вопрос, задаваемый автору, и Мейнард так и подумал. Он отметил также, что и тон девушки тоже странный.

– Не думаю, – был его ответ. – Конечно, книга написана как роман, хотя некоторые описанные в ней сцены – подлинные происшествия. С сожалением должен сказать, что это именно те сцены, которые вас огорчили. Многое можно сказать в оправдание предводителя кровавой экспедиции, описанной в книге. Он сам жестоко пострадал от рук дикарей. Им двигало не стремление к наживе и даже не месть. Вернув себе дочь, он прекратил воевать с индейцами, а ведь они так долго держали ее в плену.

– А эта его вторая дочь – Зоя? Та самая, что влюбилась. Она такая молодая. Гораздо моложе меня. Скажите, сэр, это тоже правда?

Почему задан этот вопрос? И откуда дрожь в голосе, свидетельствующая не просто о любопытстве?

Мейнард, в свою очередь, смутился и не знал, что сказать в ответ. Думая о смысле ее вопроса, он испытывал радость.

Он подумал о признании и исповеди.

Но настало ли для этого время?

«Нет», – решил он, продолжая скрывать свои чувства.

– Авторам романов, – наконец ответил он, – дано право создавать воображаемые характеры. Иначе они не были бы авторами романов. Хотя эти характеры часто имеют реальные прототипы– не обязательно те, кто фигурирует в описанных сценах, но кто в свое время произвел впечатление на автора.

– И Зоя – один из таких характеров?

Печальная нотка в ее голосе. Как сладко она звучит в ушах того, кого спрашивают.

– Была и есть.

– Она жива?

– Да!

– Конечно. Как я могла подумать иначе? И она должна быть молодой?

– Ей пятнадцать лет – почти точно до одного дня.

– Правда? Какое странное совпадение! Вы ведь знаете, сколько мне лет?

– Мисс Вернон, в книге много совпадений – гораздо более странных.

– Правда! Я сама об этом думала. Разве могла я не думать?

– Конечно, нет, – особенно после такого счастливого дня рождения.

– Да, он был счастливый. Но потом я не была так счастлива.

– Надеюсь, не чтение моей книги вас опечалило? Если так, я сожалею, что написал ее.

– Спасибо! – ответила девушка. – Вы очень добры, говоря так.

После этих слов она стала молчаливой и задумчивой.

– Но вы говорите, что не все там правда? – продолжала она после паузы. – А какая часть? Вы сказали, что Зоя существует в действительности?

– Так и есть. Может, она единственная в книге соответствует реальности. Я отвечаю за верность ее портрета. Она всегда была в моей душе, когда я ее описывал.

– О! – воскликнула его спутница, подавив вздох. – Так и должно быть. Я уверена в этом! Иначе как вы могли бы так верно описать ее чувства? Я была в ее возрасте и знаю это!

Мейнард слушал с радостью. Никогда в ушах автора не звучала музыка слаще.

Дочь баронета как будто спохватилась. Подействовала либо гордость своим положением, либо сильный инстинкт любви, которая не теряет надежду.

– Зоя, – сказала она. – Красивое имя – и очень необычное! Не имею права вас спрашивать, но не могу сдержать любопытство. Это ее подлинное имя?

– Нет. И только вы во всем мире имеете право знать, каково оно.

– Я? Почему?

– Потому что это вы ! – ответил он, не в силах больше скрывать правду. – Вы! Да, Зоя из моего романа – портрет прекрасной девочки, которую я встретил на пароходе линии «кунард». С тех пор она подросла и стала еще привлекательней. И тот, кто ее увидел, постоянно думал о ней; им овладела страсть, которая искала возможности быть выраженной в словах. Искала и нашла. В результате возникла Зоя – портрет Бланш Вернон, написанная тем, кто любит ее и готов отдать за нее жизнь!

Услышав эту страстную речь, дочь баронета задрожала. Но не от страха. Напротив, в сердце ее вспыхнула радость.

Сердце это было слишком молодо и невинно, чтобы стыдиться своих чувств. В последовавших быстрых вопросах не было и попытки что-то скрыть.

– Капитан Мейнард, это правда? Или вы так говорите, чтобы польстить мне?

– Правда! – ответил он тем же страстным тоном. – Это правда! С того часа, как я впервые вас увидел, вы всегда были в моих мыслях. Возможно, это глупость – безумие, но я не могу перестать думать о вас.

– А я о вас!

– О, небо? Неужели это правда? Неужели осуществится мое предчувствие? Бланш Вернон, любите ли вы меня?

– Странный вопрос,чтобы задавать ребенку!

Слова были произнесены человеком, который до тех пор не участвовал в разговоре. У Мейнарда похолодела кровь: он узнал в тени кедра высокую фигуру сэра Джорджа Вернона!

Еще не было двенадцати ночи. Капитан Мейнард успел сесть в ночной поезд и на нем вернулся в Лондон.

Время революции кончилось; восстановилось спокойствие; и в Европу вернулся мир.

Но это был мир, обеспеченный цепями и поддерживаемый штыками.

Манин был мертв, Хекер за Атлантикой, Блюм убит, как и еще два десятка известных предводителей революции.

Но остались в живых двое, чьи имена вызывали тревогу у деспотов от Балтийского до Срезиземного моря, от Черного моря до Атлантического океана.

Это были Кошут и Мадзини.

Несмотря на все влияние, которое использовалось, чтобы очернить их, несмотря на все усилия подкупленной прессы, эти имена сохраняли магическую власть: они оставались символами того, что народы еще могут подняться в борьбе за свободу. Особенно справедливо это относительно Кошута. Некоторая безрассудность, проявленная Мадзини, вера в то, что его доктрины слишком красные , привела к тому, что либералы в нем усомнились.

Иными были взгляды Кошута. Они соответствовали консервативным традициям и нацеливались только на достижение национальной независимости на республиканской основе. На красную демократическую республику, о которой говорили во Франции, он не соглашался: на красную совсем, на демократическую – частично.

Если историки будущего найдут недостатки в характере Кошута, то это будет излишний консерватизм. Кошут был скорее националистом и не уделял достаточного внимания универсальной пропаганде.

Как и большинство людей, он слишком верил в невмешательство, в ту международную терпимость, которая позволяет королю Дагомеи массами убивать своих подданных, а королю Вити-Вау – поедать их, чтобы удовлетворить потребности своего желудка.